«Я много проскакал, но не оседлан». Тридцать часов с Евгением Примаковым - Завада Марина Романовна
— По вашим словам, вы не цепляетесь ради амбиций за свое решение и отступаете от него, если докажут, что не правы. Это отсутствие надутости, зашоренности проявлялось и во время международных переговоров?
— Во время переговоров хуже всего, если ты произносишь, допустим, фразу: «Когда мы вчера встречались, вы настаивали на такой-то точке зрения, я же придерживался противоположной. Однако ночью подумал, что ошибался. Давайте вернемся к теме». Стоит это произнести, как тебя сразу положат на лопатки, примутся дожимать…
Я готов подтвердить, что не понимаю людей, считающих за доблесть ни при каких обстоятельствах не менять своих представлений, что вижу в этом ограниченность. Но одно дело — обычное общение, а другое — законы дипломатии. На переговорах шараханье исключено. Безусловно, ты можешь намеренно завысить планку, чтобы было куда отходить, оставить себе пространство для маневра. Неназойливое психологическое воздействие лишним не будет. Можешь увязать свое отступление с уступками партнера по другому вопросу. Иными словами, решить проблему «в пакете». Вот только суетиться и прогибаться в одностороннем порядке — нельзя.
— Есть разница между стилем общения с западными и восточными дипломатами?
— Давно уже нет. Большинство восточных дипломатов учились на Западе, исповедуют европейские ценности. Правда, ливийский лидер Муаммар Каддафи, подчеркивая национальный колорит, в дни визита в Москву разбил шатер в Тайнинском парке Кремля… Меня он в Триполи тоже принимал в бедуинской палатке. Но на ходе переговоров это никак не сказалось.
Времена, когда посол-европеец, вручая верительную грамоту какому-нибудь восточному деспоту, не смел повернуться к нему спиной и удалялся, пятясь мелкими шажками, миновали. Конечно, существуют разные протокольные нюансы. Сегодня, например, чтобы вручить главе государства, где аккредитуется дипломат, ту же верительную грамоту, нельзя воспользоваться посольской машиной с флажком. К президенту России новые послы обязаны приехать на автомобиле из ГОНа — гаража особого назначения. Но протокол — только форма, которую надо с уважением соблюдать. Стиль же дипломатов Востока и Запада в общем неотличим.
— Году в 1995-м, заглянув в МИД после долгого перерыва, мы были покороблены обшарпанностью помещений, скученностью в кабинетах, доносящимися из-за дверей запахами разогреваемой еды. Спустя год-другой с вашим приходом антураж изменился. Вы придаете значение обстановке, в которой работаете вы и ваши сотрудники? Разруха в высотке на Смоленской задевала ваше личное достоинство? Достоинство страны?
— Во всяком случае, мне льстило, когда говорили: добился того, чего не смог сделать даже Громыко. (Улыбается.) Сумел выселить из здания на Смоленской площади внешторговцев, больше сорока лет занимавших в доме несколько этажей. Сотрудники МИДа ютились в тесных помещениях, часть и вовсе сидела в соседнем здании, где располагался большой гастроном «Смоленский»… С «коммуналкой» покончили, и ми-довцы смогли улучшить условия работы. Одновременно начался солидный ремонт. Не представляю, как можно не придавать значения таким вещам.
— Легко. Так поступают многие руководители. Собственные кабинеты приводят в порядок, а подчиненные — перебьются. Вы же, вероятно, кроме своего седьмого этажа, больше нигде по МИДу не разгуливали? — Если так рассуждать, можно далеко зайти. Я, между прочим, куда бы ни приходил работать, через день-два обязательно смотрел, как питаются люди. Плохо? Дорого? Менял общепит. Думаете, меня не беспокоило, что профессия дипломата теряет престиж, что зарплаты и жилищные условия сотрудников унизительны? Делал все, чтобы выправить этот крен.
Слова «забота о людях» сейчас выглядят фразеологией советских времен. На смену пришло бездушное «Это твои проблемы». Но мне поздно себя переделывать. Да и не хочу… Перед вами у меня был известный академик. В разговоре вспомнили, как в годы застоя КГБ не выпускал его за границу. Я был директором института и видел, что перспективный ученый молча страдает. Наконец, меня допекло, снял трубку и позвонил заместителю начальника Второго Главного управления КГБ Виташю Константиновичу Боярову, которого тогда еще шапочно знал. Сказал: «Прошу вас, посмотрите, существует ли на такого-то материалы. Есть что-либо серьезное — даже не отзванивайте. А в случае, если какая-нибудь чепуха, помогите. Не всю же жизнь быть невыездным». На следующий день Бояров звонит: «Евгений Максимович, хочу вас обрадовать. Мы полностью сняли ограничения. Такая ерунда была, что и говорить не о чем». Перед человеком горизонты открылись. Долго работал за рубежом, стал видным академиком. Да, многих достойных людей зажимали…
— Вернемся к МИДу. Министр иностранных дел, пожалуй, самый мобильный (Сергей Шойгу не в счет) из членов правительства. Вечный цейтнот, утомительные перелеты, безжалостная смена климатических и временных поясов… В такой образ жизни трудно втянуться?
— Я привык жить в темпе. Не чувствовал, что нужно «втягиваться» в другой образ жизни. Легко адаптировался к напряженному ритму. А налетал я за свою жизнь, вероятно, больше, чем летчики. График министра иностранных дел составлен на месяцы вперед. Бывают встречи, которые планируются за пол года, даже год. Но, конечно, случаются экстраординарные ситуации, которые ломают график.
В ноябре 1997 года я должен был вылететь в Бразилию, где предстояла встреча с президентом страны. Как раз в это время вокруг Ирака разгорались очередные страсти. Багдад снова дразнил мир, запрещая доступ Спецкомиссии на подозрительные объекты. За три недели до моей командировки в Латинскую Америку Саддам Хусейн потребовал исключить из состава комиссии представителей США. Американцы начали подготовку военного удара по Ираку. России с трудом удалось убедить Хусейна вернуть в Багдад Спецкомиссию в полном составе.
Экстренно поставил об этом в известность министров иностранных дел Великобритании и Франции Робина Кука и Юбера Ведрина. Связался по телефону и с Олбрайт, которая находилась в Дели. Через час она перезвонила, сказав, что намерена сократить свое пребывание в Индии. Настойчиво предложила этой же ночью встретиться в Женеве министрам иностранных дел США, России, Англии, Франции и послу Китая. Кук и Ведрин поддержали госсекретаря.
Пришлось менять маршрут полета в Бразилию и приземляться в Швейцарии. Встреча, начавшаяся в два часа ночи, помогла на время нейтрализовать опасный нарыв. Президент же Бразилии меня извинил за то, что наши переговоры с ним слегка задержались.
— Возглавив российский МИД, вы поставили целью избавиться от имиджа «антизападника», «антиамериканиста»? Эти распространенные обвинения — навет, продиктованный примитивной логикой? Или не бывает дыма без огня?
— Я не мог ставить целью избавиться от того, чего во мне не было. Никогда не принадлежал к противникам Америки, Запада, но неизменно становился «анти-кого-то», если этот кто-то выступал против России. В таком ракурсе, наверное, дым не без огня. Однако это именно примитивная логика. Я не принимаю несправедливых упреков, ибо не принадлежу к тем закомплексованным лицам, которые думают, что с Америкой можно разговаривать с позиции силы, что на нее можно жать, ей — угрожать. Все это контрпродуктивно. Сегодня, считаю, надо очень выверенно реагировать на сигналы Барака Обамы. По-моему, они позитивные.
— С кем из министров иностранных дел вам легко и раскоепощенно работалось?
— С Клаусом Кинкелем, министром иностранных дел Германии. По его приглашению мы с Ирой провели чудесный уикэнд в Рейнской долине, затем принимали Клауса и его супругу Урсулу у себя на даче. Итальянский министр Ламберто Дини проявил себя радушным хозяином в своем доме во Флоренции. Прекрасные отношения у меня были с покойным Робином Куком, о чьей смерти искренне горевал. С самого начала родилась взаимная симпатия с французом Эрве де Шарет-том. Легко находил общий язык, естественно, с восточными министрами. Наконец, с Мадлен Олбрайт, с которой мы встречались раз двадцать, обычно не испытывал трудностей, хотя порой она привносила в работу пристрастия, была необъективной. Да я не могу вам назвать зарубежного коллегу-министра, с кем бы чувствовал несовместимость. Пожалуй, только с Кристофером на личностном уровне буксовало взаимопонимание, существовала натянутость, мешавшая делу.
