Троцкий - Кармайкл Джоэль (читать книги .TXT) 📗
Вот характерный случай времен гражданской войны. Менжинский был, по словам Троцкого, совершенно бесцветной личностью. «Он казался тенью какого-то иного, несуществующего человека, а еще лучше — эскизом для незавершенного портрета. Лишь время от времени подобострастная улыбка обнаруживала его желание подняться над собственной незначительностью». Ему покровительствовал Сталин. «Сталин, как правило, благоволил к людям, которые существовали исключительно из милости его аппарата». В конце концов Менжинский стал не только главой политической полиции, но еще и членом ЦК. Но однажды, еще задолго до своего возвышения, Менжинский обратился к Троцкому, тогда наркомвоенмору, с просьбой о должности в его штате. «Менжинский пришел ко мне в поезд с докладом. Закончив доклад, он начал мяться и ерзать с той своей льстивой улыбочкой, которая и пугала, и забавляла одновременно. В конце концов он спросил меня, знаю ли я, что Сталин затевает против меня очень сложную интригу. «Что?» — спросил я в полной растерянности. Я был бесконечно далек от подобных мыслей. «Да-да, он внушает Ленину и остальным, что вы собираете вокруг себя людей, враждебных Ленину». «Вы спятили, Менжинский, очнитесь! Я не желаю об этом говорить!» Менжинский вышел, покашливая, сутулясь. Я думаю, именно тогда он начал искать себе другого покровителя. Вскоре после этого, во время короткого визита в Москву, я, как обычно, отправился к Ленину. Мы говорили о делах на фронте, смеялись. Ленин бывал обычно жизнерадостен. Я тоже не могу причислить себя к угрюмым людям. Под конец я рассказал ему о визите Менжинского. «Есть в этом хоть крупица правды?»
Я сразу заметил, что Ленин встревожился. Ему даже кровь бросилась в лицо. «Чепуха!» — повторял он, хоть и не вполне уверенно. «Меня интересует только одно, — сказал я, — можете ли вы хоть на минуту допустить такую чудовищную мысль, что я собираю оппозицию против вас?» «Чепуха!» — отрезал Ленин, на сей раз так решительно, что это меня мигом убедило. Маленькая тучка над нашими головами рассеялась, и мы распрощались особенно тепло. Но я понял, что Менжинский не сболтнул просто так. Если Ленин возражал, оставляя что-то недоговоренным, видимо, он хотел избежать личного столкновения. В этом я его полностью понимал. Но я понял также, что Сталин явно сеет раздор».
Как показательна эта простенькая фраза о Сталине, «сеющем раздор», написанная много лет спустя! Случай, который так и просится в классический образчик интриги, Троцкий приписывает личной низости Сталина.
Несомненно, в его отношениях к Сталину с самого начала присутствовал элемент личной антипатии. Об этом убедительно свидетельствует другой рассказанный им случай:
«Подслушав любовное воркование сорокапятилетней аристократки Александры Коллонтай (меньшевички, перешедшей к большевикам) с каким-то жизнерадостным, самоуверенным 29-летним здоровяком-матросом, Сталин, с которым я до того никогда не имел интимных разговоров, подошел ко мне и, указывая плечом на перегородку, за которой матрос разговаривал по телефону с Коллонтай, сказал, подмигивая: «Это он с Коллонтай, с Коллонтай!» Его жест и смешочек показались мне невыносимо вульгарными и неуместными. Не помню, отвернулся ли я молча или сказал сухо: «Это их дело», но Сталин понял, что допустил ошибку. Его лицо помрачнело и в желтых глазах появилась та злоба, которую я уже видел однажды в Вене. Больше он не пытался заговаривать со мной на личные темы».
Даже десятилетия спустя можно ощутить, как у Троцкого мурашки пробежали по коже: Сталин допустил ошибку!
Троцкий, презиравший Сталина за «прирожденную угодливость», был настолько одержим мыслью о его «посредственности», что недооценил силы, которые тот воплощал. Если Троцкий был прав в своем анализе и «Сталин поднялся до роли высшего выражения посредственности своего аппарата», то он должен был понять, что человек, способный подчинить себе аппарат, столь жестоко манипулирующий миллионами людей, не может не обладать качествами, которых требует «исторический процесс».
«Посредственность» — это великая «социальная сила»!
Троцкий с его разносторонними талантами мог бы сделать выдающуюся карьеру в демократическом обществе, которое было полной противоположностью большевистской среде, какой она стала после переворота. В этой же среде он чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды. Тем не менее в середине 20-х годов его ореол еще не померк. Глянем на него, тогдашнего:
«Простое, товарищеское рукопожатие; открытый, прямой взгляд; знакомая внезапная улыбка; голос, как бронзовый колокол — то вкрадчивый, то яростный. Седеющие волосы отброшены назад и продолжают линию лба, крутого, как утес. Твердый подбородок, смягченный эспаньолкой. Крупные плоские губы придают рту сходство с жерновом, выбрасывающим, мнущим, перемалывающим слова. Бесхитростные, небесно-голубые глаза за стеклышками пенсне, веселый, даже радостный блеск которых сообщает всему облику неуловимый отпечаток честного интеллигентного достоинства — этот безошибочный признак мужества и самообладания».
Широкая публика и не подозревала, что его влияние падает. Да это никогда и не было заявлено открыто; по мере развития аппарата одни пропагандистские шаблоны попросту незаметно сменялись другими. Все скрывалось — вплоть до ленинской смерти; Троцкий оставался самой яркой фигурой в партии; имя Сталина почти никому, кроме аппаратчиков, не было известно.
Троцкий трудился старательно, как бобер; Наталья пишет о его многочисленных делах и вдобавок о том нервном напряжении, в котором ему приходилось работать:
«Его работоспособность всегда была удивительной. Он жил в вечной спешке, занимаясь двадцатью делами сразу, изучая материалы, конспектируя, роясь в литературе, штудируя экономику, политику, международные отношения. Но здоровье его пошатнулось, его донимала непрекращающаяся лихорадка, которая временами сваливала его в постель или вынуждала отдыхать на Кавказе…»
Это увлечение Кавказом достойно внимания. В самые критические моменты своего политического заката Троцкий проводил там целые месяцы. О, это был совсем другой мир! Здесь никто не догадывался о его московских неприятностях: портреты его повсюду висели рядом с портретами Ленина. Отдыхавшие на Кавказе коммунисты искали встречи с ним и просили выступить с лекцией.
В скалистом зеленом Сухуми, на абхазском берегу, можно было отдохнуть душой, забыть о московских интригах и махинациях.
Троцкий всегда занимался множеством дел одновременно. Особенно близки были ему вопросы культуры. В эти промежутки отдыха, когда, по его мнению, политическая борьба замирала (поскольку высшие партийные сборища казались ему мертвыми без него), его неистощимо деятельная натура разворачивалась особенно широко.
Летом 1922 года, после перехода из армии на административную работу, он посвятил большую часть отпуска изучению литературы. Принятое незадолго до того постановление Госиздата о публикации собрания его сочинений (которое разрослось до тринадцати томов) подсказало ему новую мысль: написать предисловие к своим дореволюционным статьям о литературе, которое было бы обзором литературных достижений советской власти. Предисловие всё разрасталось, и он так и не сумел его закончить. Следующим летом, в разгар споров о революции в Германии, когда «тройка» связала его по рукам и ногам, он снова вернулся к своему замыслу и осуществил его — в виде объемистой книги «Литература и революция».
Лето и осень 1923 года он посвятил анализу торговых циклов XIX–XX веков, а также статьям о конфликте между павловской и фрейдовской школами в психологии. Он высказался за терпимость в науке и за предоставление свободы высказывания фрейдистам.
Среди всех этих занятий он ухитрился еще выкроить время, чтобы выразить и ту сторону своей натуры, которую иначе чем пуританской не назовешь. Поздним летом 1923 года, в тот самый момент, когда его политическая судьба, а с ней и вся жизнь висели буквально на волоске, он вдруг занялся серией статей, посвященных… нормам поведения воспитанного человека. Не ограничиваясь вопросами семейной этики, он обсуждал и такие темы, как «Воспитанность и вежливость», «Водка, церковь и кинематограф», «Русские ругательства» и тому подобное. Он выступал перед педагогами, журналистами, библиотечными работниками с нескончаемыми речами об ужасном падении уровня печати и насущных нуждах русского языка, красоту которого уродует поток партийной тарабарщины. Он буквально выходил из себя в своем пуританстве:
