Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания - Аринштейн Леонид Матвеевич

Журналист еще несколько раз приходил в университет ко мне на лекции, приглашал после этого с ним отобедать в «Национале». Я не отказывался, хотя понимал, что у меня из-за этого могут быть неприятности в Академии. Фамилия журналиста была Чапмен: он мне пояснил, что это американский вариант русской фамилии Шапкин, которую носил его прадед, приехавший в США из России.

Письмо академика М. П. Алексеева

Пушкинский Дом

После того, как я распростился с Военной академией и вернулся в Ленинград, центром профессиональных и духовных интересов стал для меня Пушкинский Дом.

Пушкинский Дом часто путают с домом на Мойке, 12, где была последняя квартира Пушкина, а теперь – мемориальный музей. В действительности, Пушкинский Дом – это научно-исследовательский институт, где хранятся и изучаются рукописи русских писателей с самых ранних времен до наших дней. Мало кто знает, что эта работа лежит в основе высочайшего качества (в смысле достоверности текстов) многочисленных изданий Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Толстого, Тургенева и многих других. Изучаются не только рукописи произведений, но и биографии писателей, их письма, их окружение, культурная среда – всё то, чем воспользуются потом те, кто пишет школьные учебники, монографии, энциклопедии или просто книги о писателях и их времени.

Полное название этого замечательного учреждения звучало в мое время так: Институт русской литературы Академии наук СССР, и в скобках – Пушкинский Дом.

Я впервые попал в Пушкинский Дом в 1949 году еще студентом – там работал руководитель моей дипломной работы членкор (в дальнейшем академик) Михаил Павлович Алексеев. На филфаке Ленинградского университета было тесно, и на кафедре зарубежной литературы ни у кого – будь ты хоть трижды академик – своего рабочего места не было. А в Пушкинском Доме у Михаила Павловича был целый кабинет, где он принимал студентов, аспирантов и других посетителей.

Мне нравилось бывать в Пушкинском Доме: парадный вестибюль с мраморной лестницей, интерьеры с изящной мебелью из царских дворцов, попавшей сюда после революции, никакой суеты, тишина, атмосфера спокойного достоинства.

Я приобщаюсь к пушкинистике

После университета, то есть с 1950 г. я попеременно жил в Ростове, в Свердловске, в Шахтах, в Твери, в Москве, но несколько раз в году бывал в Ленинграде. С Михаилом Павловичем я переписывался, а приезжая в Ленинград, сразу же отправлялся общаться с ним в Пушкинский Дом. Именно общаться, ибо участия в научно-исследовательской работе Пушкинского Дома до начала 70-х годов я не принимал.

Научно-исследовательская деятельность меня тогда не слишком привлекала. Занимался я ею лишь в той мере, в какой это было нужно для диссертации («ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан») или для участия в научных сборниках, что в провинциальных вузах, где я преподавал, ценилось исключительно высоко.

Преподавательская работа, напротив, мне всегда очень нравилась. Я любил читать лекции и понимал, что мне это удается, любил общаться со студентами и (что греха таить) ловить многообещающие взгляды студенток… Что по сравнению с этим могла дать научная работа!

Совсем по-другому относились к научной деятельности мои старшие друзья и наставники Михаил Павлович и Юрий Давыдович Левин, с которым я подружился еще в университете и который теперь тоже трудился в Пушкинском Доме. В их шкале ценностей научная работа занимала самое высокое место, тогда как преподавание находилось неизмеримо ниже. И тот и другой не раз подталкивали меня заниматься «настоящим делом». Михаил Павлович, который знал меня с третьего курса университета и проверил на дипломной работе о Маргарет Гаркнесс (я писал об этом выше), считал, что у меня какие-то особые способности к историко-литературным разысканиям, и не раз упрекал за то, что, как он говорил, я «зарываю свой талант в землю».

Во время одного из таких разговоров он сказал: «Вы, наверное, знаете, что когда Пушкин был в Южной ссылке, он сблизился с английским врачом философом-атеистом доктором Гутчинсоном. Что это за личность и почему им так заинтересовался Пушкин, так пока никто и не прояснил. Вы уже достаточно натренировались на Гаркнесс, на этом, как его, Брэмсбери, на Ваших забытых социалистических поэтах, которых, откровенно говоря, невозможно читать даже в прекрасном переводе Юрия Давыдовича. Переключите-ка свой замечательный талант на одесского знакомца Пушкина доктора Гутчинсона!»

Биографией Пушкина я, по правде сказать, тогда не интересовался, хотя искренне любил его поэзию и знал многие его стихи наизусть. Как он попал в Южную ссылку, что он там делал, я, если и знал в школьные годы, то уже изрядно позабыл. О докторе Гутчинсоне я, естественно, нигде и никогда не слышал. Но подумал: раз Михаил Павлович так подробно об этом рассказывает и предлагает мне этим заняться – надо попробовать.

Занялся я этим далеко не сразу, а когда решил, что пора уже заняться, не очень представлял, с чего начать. Я уже по опыту знал, что если Михаил Павлович говорит, что ему что-то не известно, значит, в общедоступных справочниках об этом ничего сказано не будет и в нормальные библиотеки и соваться нечего. И действительно: я очень быстро убедился, что ни одно справочное издание никаких материалов по этой теме не содержит. Поразмыслив, я отправился в библиотеку Военно-медицинской академии. Там я нашел английские и французские медицинские журналы пушкинской поры и после долгого изучения содержащихся в них объявлений, протоколов заседаний различных медицинских обществ и т. п. облик доктора Хатчинсона (которого Михаил Павлович на старый лад именовал «Гутчинсон») стал приобретать определенные очертания. Становилось даже понятным, чем он мог заинтересовать Пушкина. Я решил, что пора познакомить со своими находками и соображениями Михаила Павловича: набросал всё это на первой попавшейся под руку старой пожелтевшей бумаге и отправился в Пушкинский Дом.

Михаил Павлович выслушал мой рассказ с нескрываемым интересом. Оказывается, он еще в Одесский период своей жизни пытался докопаться, кто такой доктор Хатчинсон, но так и не докопался.

– Ну, а Вы что-нибудь написали об этом? – спросил он.

– Нет, пока ничего.

– А что это у Вас за листки в руках?

– Так, наброски для памяти.

– Давайте-ка их сюда.

– Но, Михаил Павлович, это же…

– Давайте, давайте.

На следующей неделе я зашел в Пушкинский Дом, рассчитав, что Михаил Павлович скорее всего уже просмотрел мои листочки и подскажет, что делать дальше. У Михаила Павловича были какие-то посетители, и пока я крутился в коридоре, ко мне подошел Олег Алексеевич Пини: он был тогда секретарем Пушкинской комиссии, то есть фактически помощником Михаила Павловича, и отвечал за подготовку «Временника Пушкинской комиссии» – одного из наиболее престижных изданий Пушкинского Дома. Пини с таинственной улыбочкой взял меня под руку и провел к своему столику в просторном Виноградовском кабинете, где находились рабочие места еще семи или восьми сотрудников Пушкинского Дома. Затем, торжественно достав из ящика стола мои листочки, не без ехидства спросил: «Это что, у вас в Москве (он почему-то считал, что я живу в Москве) особый шик – посылать в журнал свои статьи на оберточной бумаге?»

За соседними столами насторожились и посмотрели на нас с любопытством. Кто-то, кажется, даже хихикнул.

– Извините, Олег Алексеевич, я ничего ни в какой журнал не посылал и не собирался посылать. Это черновые листки, которые Михаил Павлович взял у меня просмотреть, чтобы поговорить о дальнейшей работе.