Дикие лошади. У любой истории есть начало - Уоллс Джаннетт (книги онлайн без регистрации полностью .TXT) 📗
Я с раннего детства научилась понимать, что говорит папа, и когда мне исполнилось пять лет, начала помогать ему обучать лошадей. Чтобы приучить пару лошадей везти дилижанс или повозку, папе требовалось шесть лет. На нашем ранчо всегда было шесть пар лошадей в разной степени подготовки. Папа в год продавал пару лошадей, и этого хватало, чтобы сводить концы с концами. Лошади в паре должны были быть не просто хорошо обучены, но и соответствовать друг другу по масти. Например, не могло быть такого, чтобы только у одной лошади из пары были белые «чулки».
Годовалые жеребята и молодые лошади, которым было два года, спокойно паслись, и папа не пытался их чему-либо научить. «В первую очередь лошадь должна научиться быть лошадью», – говорил он. Я работала с лошадьми, которым исполнилось три года. Я приучала их к удилам и обучала основным принципам, которые должны понимать тягловые лошади. Кроме того, я помогала папе надевать и снимать сбрую и седло с лошадей постарше, уже подходивших к концу периода обучения. Я в качестве возницы управляла парами лошадей, гоняя их по кругу, в центре которого стоял папа с кнутом. Папа следил за тем, чтобы лошади высоко поднимали ноги, одновременно меняли темп и скорость, дрессировал их на аллюры и следил за тем, чтобы они красиво держали шеи.
Папа любил повторять, что все, кто работает с лошадьми, должны научиться думать, как эти животные. Он часто повторял: «Думай, как лошадь». Он считал, что очень важно понять следующее: лошади – это боязливые создания, которые могут испугаться в любую секунду. И чтобы их не загрызли волки и пумы, лошади имеют только одно оружие – они умеют лягаться и убегать. Лошади бегут быстрее ветра, они скачут наперегонки друг с другом, потому что хищники валят только самое слабое животное, отстающее от стада. Лошади хотят, чтобы их защищали, и если тебе удается убедить лошадь в том, что ты будешь ее защищать, она пойдет за тобой в огонь и в воду.
У папы был целый лексикон свистков, мурлыканья, цоканья языком, фырканий, похрюкиваний и других звуков, при помощи которых он общался с лошадьми. Казалось, что он разговаривает с ними на своем языке. Он никогда не стегал их по спинам и не делал им больно, он лишь подавал им сигналы, хлопая кончиком кнута рядом с их ушами, поэтому лошади его не боялись.
Папа сам изготовлял сбрую для лошадей. Казалось, что он становился совершенно счастливым, когда, сидя за швейной машинкой и работая ножной педалью, что-то напевал себе под нос. Вокруг папы лежали обрезки кожи, большие ножницы, банки с маслом, катушки толстых ниток и огромные иголки, которыми шьют седла. Никто не беспокоил папу, никто его не жалел и не чесал рукой в затылке, пытаясь понять, что он хочет сказать.
Я объезжала лошадей. Это, конечно, было гораздо проще, чем объезжать диких мустангов, потому что наши лошади знали нас и жили на ранчо с рождения или с той поры, когда были жеребятами. Чаще всего я забиралась на спину лошади. Так как седла мы для этого не использовали, если лошадь оказывалась слишком худой, то я сильно натирала себе попу. Я хватала лошадь за гриву, ударяла пятками по бокам, и мы неслись вперед. Лошадь могла останавливаться или вставать на дыбы, потому что не понимала, что маленькая девочка делает у нее на спине, но очень быстро привыкала ко мне, переставала роптать на свою судьбу, и все шло прекрасно. Потом можно было начинать использовать седло, а после этого и приступать к обучению.
Тем не менее с необъезженными лошадьми могли возникнуть трудности, и лошади меня неоднократно сбрасывали. Мама ужасно этого боялась, но папа обычно не переживал по сему поводу и помогал мне встать на ноги.
«Самое важное в жизни, – говорил он в таких случаях, – это научиться падать».
Иногда мне удавалось падать правильно. Лошадь могла споткнуться или пыталась сбросить меня, а мое тело по инерции продолжало двигаться вперед, в результате чего ноги вылетали из стремян, и я двумя руками обхватывала лошадь за шею. Если я не могла снова выпрямиться в седле, надо было отпускать руки, падать с лошади и, упав на землю, откатываться в сторону. Но самыми опасными были падения, происходящие настолько молниеносно, что у тебя нет времени на все эти маневры.
Однажды папа очень дешево купил кастрированного мерина. Он был из кавалерийской части, и, учитывая эту особенность биографии, папа назвал мерина Рузвельтом. Может быть, потому, что Рузвельта кормили в свое время пшеницей, или потому, что он слышал много громких звуков (зовущих в атаку труб и залпов пушек) – в общем, не знаю даже, почему, но Рузвельт оказался очень пугливым животным. Он был необыкновенно красив – темного цвета ноги и круп в пятнах, но любые резкие звуки заставляли его подпрыгивать, как зайца.
Прошло совсем немного времени после того, как мы взяли Рузвельта, я ехала на нем от сарая к дому. Неожиданно перед нами пронесся орел. Рузвельт резко развернулся, и я вылетела из седла, словно выпущенный из пращи камень. Пытаясь смягчить удар, я выставила вперед руку и сломала предплечье. Место, где кость сломалась пополам, было прекрасно видно под вздувшейся над ним кожей. Папа говорил, что я – крепкий орешек, но, глядя на такой перелом и то состояние, в котором находилась моя рука, я не смогла сдержаться и начала реветь, как маленький ребенок.
Папа отнес меня на кухню. Когда мама меня увидела, она открыла рот и начала ловить им воздух, словно выброшенная на берег рыба. Потом, когда мама снова обрела дар речи, она сказала папе, что такой маленькой девочке, как мне, нечего делать в седле на спине необъезженной лошади. Папа заявил, что маме стоит взять себя в руки, поэтому она ушла в спальню и плотно закрыла за собой дверь. Папа соединил сломанную кость, попросил Лупе нарезать бинтов из льняного полотна, а сам замесил гипс из мела, яиц, муки и смолы. Потом он плотно обвязал бинты вокруг руки и намазал их гипсом.
Потом папа вынес меня на крыльцо и посадил так, чтобы я смотрела на далекие горы. Через некоторое время я перестала плакать, потому что слез у меня больше не осталось. Я сидела, свесив голову на плечо, как птичка с перебитым крылом.
«Глупая лошадь», – вымолвила я наконец.
«Никогда не вини лошадь, – сказал папа. – Просто животное научилось себя вести так, а не иначе. И лошади, кстати, совсем не глупые. Они знают то, что им нужно знать. Я тебе даже больше скажу – мне всегда казалось, что лошади делают вид, что они глупее, чем есть на самом деле. Приблизительно, как индейцы делают вид, что не понимают английского, хотя просто не хотят говорить, потому что им ясно, что из общения с белыми ничего хорошего не выйдет».
Папа пообещал мне, что через четыре недели я снова буду в седле, и все произошло так, как он предсказывал. «В следующий раз даже не пытайся остановить падение», – посоветовал мне папа.
«В следующий раз? – в ужасе переспросила мама. – Я была уверена, что следующего раза уже не будет».
«Сама знаешь: надейся на лучшее, но готовься к худшему, – ответил папа. – В любом случае, главное, помни: когда падаешь – падай и не пытайся остановиться. Заслужила наказание – получай. И не волнуйся, тело само знает, как падать».
Потом папа решил заняться воспитанием Рузвельта и открыл «школу для неуправляемых лошадей имени Адама Кейси». Он привязал голову Рузвельта к хвосту и заставлял его так стоять часами для того, чтобы научиться терпению. А чтобы лошадь привыкла к шуму, он привязал к гриве жестяные банки с гравием внутри.
Поведение Рузвельта улучшилось, и папа, хорошо при этом заработав, продал его людям, которые решили переехать в Калифорнию. Папа никогда ни в чем не винил лошадей, но и не испытывал к ним излишней сентиментальной привязанности. «Если не можешь остановить лошадь – продай ее, ну а если не можешь продать – застрели».
Я занималась не только лошадьми. У меня была и другая обязанность – кормить кур и собирать яйца. У нас было два десятка куриц и пара петухов. Утром я давала им пару горстей кукурузных зерен, объедки с нашего стола и добавляла извести в их воду, чтобы яичная скорлупа была тверже. Весной, когда наседки хорошо неслись, я в неделю собирала по сотне яиц. Двадцать пять или тридцать штук мы оставляли себе, а остальные я раз в неделю отвозила в Тойю и продавала владельцу продуктового магазина мистеру Клаттербаку – маленькому человечку, который носил зажимы на рукавах и расписывал стоимость покупок на коричневой бумаге, в которую эти покупки и заворачивал. Он платил мне по центу за яйцо, а продавал их по два цента за штуку, что мне казалось страшной несправедливостью, потому что я делала все: кормила кур, собирала яйца и привозила ему товар. На все мои возражения мистер Клаттербак отвечал: «Прости, девочка, но мир устроен так, а не иначе».
