Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Эдмондс Дэвид (книги онлайн бесплатно серия .TXT) 📗

Конечно, нашему поколению есть чему поучиться у обоих, — но вот два примера из прессы, показывающие, как соотносятся идеи каждого из них с прошлым и настоящим. В Spectator, в последнем номере за XX век, Витгенштейн упоминается в контексте современной культуры ни много ни мало трижды; причем одно из этих упоминаний гласит, что именно философия позднего Витгенштейна вдохновила Майкла Фрейна на создание трагикомического романа «Одержимый», ставшего интеллектуальным бестселлером. Зато авторы статьи в Financial Times апеллируют к Попперу, исследуя связи между трагедиями и достижениями минувшего столетия.

Итак, неотразимое очарование Витгенштейна не должно заслонять от нас тот факт, что профессор сэр Карл Поппер, награжденный орденом Кавалеров почета, член Королевского научного общества и член Британской академии, при жизни был почитаем во всем мире как один из самых ярких мыслителей эпохи.

4

Апостолы Витгенштейна

Потрясание кочергой, хлопки дверями… да что же это за академическое общество такое, этот Клуб моральных наук?

Протоколы Клуба с 1878 года, хранящиеся в библиотеке Кембриджского университета, показывают, что это был (и есть) клуб, где под руководством выдающихся мыслителей обсуждались сокровенные философские проблемы. Через неделю после истории с кочергой приглашенным докладчиком был оксфордский преподаватель Дж. Л. Остин, ярчайший представитель школы обыденного языка — философского направления, исследующего особенности повседневной речи. Его доклад был посвящен особому языковому феномену: глаголам первого лица единственного числа настоящего времени изъявительного наклонения, само произнесение которых — «Я нарекаю этот корабль Queen Elizabeth», «Я беру эту женщину в жены», «Объявляю собрание открытым» — является в то же время действием. Судя по протоколам, в этот период в Клубе обсуждались вероятность галлюцинаций, разрыв между видимостью и реальностью, идея достоверности. В том же году, но раньше, А. Дж. Айер выступал с докладом о природе причинности.

У всякого, кто посещал заседания Клуба, отношение к философии выходило далеко за рамки чувства долга среднего студента. В те времена, как и сейчас, Клуб моральных наук был отнюдь не единственным вариантом времяпрепровождения. Было пиво (правда, слабенькое,, да и раздобыть его было куда труднее), были разнообразные диспуты, музыка, издание журналов, споры о политике. А студенческий театр, а река, а спортплощадка, а литературное творчество, в конце концов? После целого дня лекций и семинаров два часа разговоров о глаголах первого лица единственного числа настоящего времени изъявительного наклонения могли показаться заманчивой перспективой лишь самым пылким и усердным. От такой аудитории докладчик вполне мог ожидать суровой критики.

Однако в тридцатые-сороковые это была не единственная причина, по которой в Клуб приходили только самые упорные и самостоятельно мыслящие. Судя по некоторым воспоминаниям, там царил фанатизм, характерный скорее для футбольного матча, чем для интеллектуального сообщества: все дискуссии были отмечены страстной и преданной любовью к Витгенштейну. Философ Гилберт Райл, изредка приходивший в Клуб моральных наук, отмечал: «Преклонение перед Витгенштейном было столь откровенным, что мои упоминания о любом другом философе встречались презрительными ухмылками».

Кое-кто из завсегдатаев Клуба моральных наук это опровергает. Сэр Джон Вайнлотт говорит, что, хотя мнения высказывались самые жесткие и нелицеприятные, дискуссия никогда не выходила за рамки приличий. Георг Крайзель соглашается с ним: спорили ожесточенно, но цивилизованно. И все же выступление в Клубе могло погубить карьеру докладчика, даже если доклад и не сопровождался язвительными насмешками. Так, 12 июня 1940 года, когда немецкие танки прорвали французскую оборону и открыли путь к Парижу и Ла-Маншу, Исайя Берлин отважился приехать из оксфордского Олл-Соулз-колледжа в Клуб моральных наук. Его биограф Майкл Игнатьефф описывает это так:

Ровно через час Витгенштейн поднялся на ноги, а вслед за ним и его свита. Он через стол протянул Берлину руку: «Очень интересная дискуссия. Спасибо» — и с этими словами вышел. Эта встреча ознаменовала символический, если не реальный, закат активной философской деятельности Берлина.

Неудивительно, что поклонники Витгенштейна громогласно его поддерживали. Как учитель он явно обладал гипнотическим воздействием. Витгенштейн, как и известный своими радикальными взглядами кембриджский преподаватель Ф. Р. Ливис, с которым они в тридцатые годы подолгу гуляли и беседовали, привлекал к себе скорее апостолов, нежели учеников. Как и Левис, они стремились подражать его манерам. Георг Хенрик фон Вригт, преемник Витгенштейна на посту профессора философии, писал: «Он [Витгенштейн] считал, что его влияние как учителя в целом не способствовало развитию самостоятельной мысли у его учеников. Боюсь, что он был прав… Невозможно было учиться у Витгенштейна и не перенять его слова и выражения, не начать копировать его интонацию, мимику и жесты» [3] .

Норман Малкольм, один из студентов Витгенштейна, позже преподаватель философии в Корнеллском университете — Витгенштейн дружил с ним и считал его «серьезным и достойным человеком», — приходит к тому же выводу: «Только некоторым из нас удавалось удержаться от копирования его манер, жестов, интонаций и восклицаний» [4]. В числе таковых — рука, прижатая ко лбу, одобрительный выкрик«/«/», напряженно нахмуренные брови. Когда Витгенштейн с кем-то соглашался, он выбрасывал руки вперед, соединив ладони и расставив пальцы, в сторону того, с кем был согласен; несогласие же выражалось тем, что он резко отклонялся от собеседника.

С влиянием Витгенштейна на самого Малкольма связан знаменитый анекдот. Когда в 1949 году Витгенштейн, приехав в гости к Малкольму в Корнелл, пришел к нему на семинар, какой-то студент спросил, кто этот старик в углу — «вылитый Малкольм». Столь глубок был отпечаток Витгенштейна. Через десять лет после его смерти Фаня Паскаль, которая в тридцатые учила Витгенштейна русскому языку и подружилась с ним, узнала его манеры в случайном знакомом, который к тому же не был философом.

А эти рубашки с нарочито небрежно расстегнутой пуговицей! Сэр Джон Вайнлотт вспоминает, что восторженные поклонники Витгенштейна выглядели куда неряшливее предмета своего обожания, который всегда был сама аккуратность: «Когда я впервые увидел его, мне подумалось, что он похож на отставного офицера. На нем была рубашка с распахнутым воротом, твидовый пиджак, серые фланелевые брюки, грубые, но прекрасно вычищенные башмаки. Во всем этом не было и намека на расхлябанность, напротив — видно было, что он придирчиво относится к своему внешнему виду. Его выправка и манера одеваться были безупречны».

В том, с каким поистине религиозным пылом ближайшие ученики Витгенштейна подражали учителю, было нечто комическое. Они спали на узких кроватях, ходили в парусиновых туфлях, овощи носили в авоське, чтобы те дышали, а в воду перед ужином опускали веточку сельдерея. Однако это было не обезьянничанье, не слепое копирование забавных черт. По мере того как студенты Витгенштейна перенимали его «гордое, даже надменное самоотречение», у них менялось отношение к жизни в целом; они учились презирать «прежние невинные радости» как нечто «совершенно тривиальное и недостойное привязанности». По сути, в них было больше витгенштейнианского, чем в самом Витгенштейне, ибо властитель их умов был не таким уж аскетом, каким его часто изображают. Взять хотя бы расхожую историю о том, что он никогда не обедал за столом для профессоров и преподавателей в Тринити-колледже, чтобы не надевать галстук. Теодор Редпат, который учился у Витгенштейна в 1930-е годы, а потом преподавал в Кембридже, вспоминает, как в октябре 1939 года Витгенштейн брал у него взаймы фрак, белый жилет, галстук и крахмальную рубашку перед торжественным обедом для членов совета колледжа. Витгенштейн сказал Редпату «с обычной своей саркастической усмешкой», что зван туда как «профессор» (курсив Редпата).