Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920 - Аринштейн Леонид Матвеевич (первая книга .TXT) 📗

Ввиду настоящих споров о степени виновности той или иной державы в деле объявления войны, позволю себе остановиться на некоторых переданных мне С. Н. Свербеевым подробностях последних, предшествовавших войне, дней.

Дня за четыре до объявления войны Германией, австро-венгерский посол в Петербурге граф Шапари, не появлявшийся дотоле в нашем министерстве иностранных дел, неожиданно посетил Сазонова [27]. Он передал министру, что правительство его отнюдь не желает обострять конфликт и что оно расположено совместно с нами выработать проект условий, при которых конфликт этот мог бы быть устранен. А. А. Нератов, с которым я встретился в тот же день, сообщил мне, что, по-видимому, всё дело на пути к мирному разрешению.

Но накануне объявления нами всеобщей мобилизации появился в берлинской, весьма распространенной и близкой к придворным сферам газете «Lokal-Anzeiger», указ Императора Вильгельма о всеобщей мобилизации германских сухопутных и морских сил. Корреспондент нашего официального телеграфного агентства Марков не замедлил доложить об этом послу, который тотчас же отправил по сему предмету в Петроград шифрованную телеграмму. Свербеев записал время ее отправки – 11 ч. 10 м. утра. Но около двух часов пополудни к нему явился статс-секретарь Циммерман с категорическим опровержением сообщения помянутой берлинской газеты. Он прибавил, что издание ее приостановлено, и просил обо всем этом немедленно уведомить наше правительство. Вторая телеграмма отправлена была С. Н. Свербеевым в 3 ч. 20 м. пополудни. По какой-то довольно подозрительной «случайности» первая телеграмма получена была в Петрограде в 2 ч. 40 м. пополудни – потребовав, следовательно, всего около 4 часов, чтобы дойти до места своего назначения; вторая же, опровергавшая первую, попала в руки Сазонова более чем через 7 часов…

После получения первой телеграммы созвано было под председательством Государя экстренное совещание, на котором решено было на германскую мобилизацию ответить общей мобилизацией всех наших боевых сил. В течение дня Горемыкин просил Государя задержать указ до получения ответа от Императора Вильгельма на телеграмму, которую отправил ему накануне наш монарх. Государь обещал подумать, но, тем временем, первые мобилизационные меры были уже в полном ходу. Когда была получена наконец вторая телеграмма Свербеева, Государь телефонировал Сазонову и генералу Янушкевичу отменить указ о мобилизации. Но они прибыли во дворец, и Янушкевич заявил, что мобилизацию приостановить невозможно по чисто техническим причинам, Сазонов же всецело его поддержал. Своих ночных переговоров с ними обоими Государь Горемыкину не сообщил, и премьер узнал о всеобщей мобилизации наутро из газет. На следующий день Германия объявила войну.

Во всем вышеизложенном многое недоговорено:

1. Каким образом газета, столь близкая к германским придворным и политическим сферам, какою являлась «Lokal-Anzeiger», рискнула напечатать непроверенное, столь государственной важности сообщение. 2. Почему первая телеграмма Свербеева дошла до своего назначения в четырехчасовой срок, а второй для этого потребовалось 7 часов и, наконец, 3. Почему гг. Сазонов и Янушкевич не исполнили царского приказания, тем более, что им уже в течение дня известно было об обещании, данном Государем Горемыкину – задержать указ о всеобщей мобилизации до получения решительного ответа от Императора Вильгельма.

Во всем этом, повторяю, много недосказанного. Ясно одно: каким-то темным силам необходимо было во что бы то ни стало вызвать столкновение народов, в частности – между нами и Германией и, несмотря на противодействие обоих Императоров, силам этим удалось привести в исполнение их дьявольский замысел. Остается надеяться, что историкам удастся со временем сорвать маску, под которой прикрываются пока еще эти темные силы…

Вначале Государь имел намерение принять на себя главное командование войсками. Но Горемыкину удалось отсоветовать монарху и уговорить его назначить главнокомандующим Великого Князя Николая Николаевича, на которого указывало общественное мнение. Как упомянуто мною выше, премьер был в принципе против войны и делал, со своей стороны, все зависящее от него, чтобы не доводить Россию до разрыва. Но раз ему это не удалось и война была объявлена, он советовал вести ее во что бы то ни стало до победного конца, «хотя бы нам пришлось для этого отступить за Волгу и за Урал» – говорил он. Но Иван Логинович не учитывал, что для того, чтобы вести столь серьезную войну, необходимо было придать ей характер национальной, а для этого, в первую голову, нужно было народное доверие к его руководителям. Горькая же истина состояла в том, что Государь терял, видимо, со дня на день свою популярность, над чем усердно и, к прискорбию, с успехом трудились наши левые партии, что клеветы, пущенные ими на счет Императрицы, возбуждали подозрение, доходящее даже до ненависти к ней в народных массах, что премьер утратил всякое влияние, не предпринимая, со своей стороны, никаких мер к изменению своего ненормального положения и что Совет Министров все более разваливался и недовольство в народе росло не по дням, а по часам.

Горемыкин однако не допускал мысли о возможности открытого революционного движения. «Вы видите этот пепел, – говорил он мне, указывая на свою сигару. – Мне стоит дунуть, и он разлетится. То же представляет и пресловутая революция». – «Однако же, вы не дули?», – спросил я его. Горемыкин, в то время уже не занимавший места председателя Совета, нахмурился. «Я не раз хотел дунуть, – сказал он, – но Государь не хотел идти со мною до конца».

Хотя старик и предвидел возможность своей отставки, она явилась для него все-таки неожиданной, так как еще накануне ее Великая Княжна Татьяна Николаевна написала Александре Ивановне Горемыкиной самое ласковое письмо с приветом Императрицы, причем последняя, со своей стороны, опять-таки незадолго до удаления Ивана Логиновича от дел, заявляла, что, покуда он премьер, – «в Царском Селе спят спокойно»…

Несчастный старик погиб трагической смертью. Он был зверски убит в Сочи большевиками вместе со своей престарелой супругой и своим зятем, генералом по флоту, профессором Овчинниковым.

После ухода И. Л. Горемыкина Россия крупными шагами стала приближаться к катастрофе. Престарелый премьер, как никак, внушал к себе уважение. Со Штюрмером же не только министры и Дума, но даже придворные круги окончательно перестали считаться, и власть стала все более расшатываться. Новый председатель Совета Министров взял в качестве личного секретаря некоего И. Ф. Манасевича-Мануйлова, пользовавшегося самой темной репутацией, и тем самым окончательно себя дискредитировал.

В то короткое время, в которое Штюрмер до назначения главою иностранного ведомства занимал место министра внутренних дел, окончательно расшаталась и власть по губерниям. Губернаторы поступали независимо от центрального ведомства и с ним считаться перестали. Не привыкший к серьезной работе, премьер по неделям задерживал самые серьезные доклады. В министерстве иностранных дел власть захватил Нератов, в министерстве внутренних дел она перешла в руки А. Д. Протопопова.

В Думе Штюрмер безмолвствовал, совершенно не владея даром слова. Желая приобрести популярность среди народных представителей, он уговорил Государя приехать в Думу. Мне пришлось присутствовать при этом царском посещении. Настроение было повышенное. Депутаты ожидали от царя объявления решений первой важности. Государь прибыл в сопровождении своего брата, Великого Князя Михаила Александровича и генерала Воейкова. Его Величеству устроена была восторженная овация. После молебна Государь обратился к народным представителям с краткой речью, призывая их к совместной с правительством работе – «служить мне и России», как он выразился.

Дума, разочарованная в своих ожиданиях, приняла еще более оппозиционный характер. «Историческое событие», как Штюрмер называл посещение царем Думы, не только не принесло желанного просвета, но еще более подлило масла в огонь… Этим настроением и воспользовался Милюков для своей известной речи, и среди членов Совета Министров не нашлось ни одного, который взял бы на себя смелость ответить кадетскому лидеру. Отсутствие Столыпина сказывалось…