«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, <br - Осипова И. А.

— А сколько надо? — спросил я.

— Грамм двести.

— Двести грамм? Да тут было меньше килограмма. А я уже отдал больше полкило бригадирам, старшему мастеру и другим. Откуда двести грамм? Не видите, как я отощал. И работа у меня тяжелая. Старуха-прихожанка от себя отрывает, чтобы подкормить священника, а вы отнимаете. По мне, грамм восемьдесят вам довольно, мне бы на три дня хватило.

— А мне нет, — ответил он. — Дай двести, я с друзьями поделюсь.

— С друзьями? У меня есть свои друзья, лучше я с ними поделюсь.

— Я тоже друг.

— Ничего себе друг! Я с вами по-дружески, а вы оскорбляете.

— Когда это я тебя оскорблял?

— Каждый раз, как вы у нас под нарами принимаете непотребную женщину…

— Ну и что?

— А то, что это оскорбление мне и моему собрату, тоже священнику. Мы тут каждый день молимся. И даже Евхаристию совершаем, а вы непотребством занимаетесь. У меня есть друзья поближе вас, и они больше нуждаются в поддержке, например священники, осужденные ни за что, вернее, за добрые дела и веру. Лучше с ними поделиться…

— Заткнись! — оборвал он. — Я ведь могу все отнять, а беру только сала и всего двести грамм. Я не жадный.

Делать нечего, я добавил ему сала. И он пошел делиться со старшим мастером, который в этих делах был с ним заодно.

Но вскоре началась резня между самими обиралами.

«Воры» и «суки»

Утром 26 июня того же 1948 года меня отправили в хирургический стационар с переломом ключицы, сломал мне ее чересчур лихой дневальный. Потом в палату привели в кровь избитого парня, спрашивали его, кто избил, но парень отвечал уклончиво. Примерно через час послышался шум и голос фельдшера, звавшего на помощь. Три или четыре вора с ножами и топором ворвались к хирургу и спросили, не поступали ли в тот день раненые или контуженные. Хирург замялся, воры поняли, что — да, велели хирургу не беспокоиться, мол, сами справимся, лишней работы не доставим, и пошли по палатам.

И вот уже они в нашей, пятой, где лежит человек двенадцать. Оглядели все койки, сдернули одеяло с избитого парня, тот лежал, закрывшись с головой, посмотрели под койками: «Никого». И пошли в палату напротив; через несколько секунд раздался отчаянный крик: воры прикончили зека топором. Крик чудесным образом исцелил нашего избитого парня, не могшего, казалось, пошевелиться; он вскочил и кинулся к окну: оно не открывалось. Тогда по совету соседей он снова лег и затих; ему повезло, воры не узнали его. Он только недавно прибыл в лагерь, да и лицо ему раскровянили до неузнаваемости.

Резня в тот день была нешуточная: вторую жертву убили в соседнем хирургическом бараке, третью — у бани, остальных прикончили в разных местах, где те пытались скрыться. Тела погибших принесли к нам в больницу, их было с десяток. Выполнив план на день, воры сдались командиру отряда, который прибыл в зону для наведения порядка, и сдали оружие. Их переполняла гордость: сук они победили!

Тогда я впервые услышал о войне между двумя разрядами уголовников: ворами и суками. Воры — это каста, у них свои неписаные, но суровые, аж до смертной казни законы. У них свои традиции, этикет, жаргон, правила «рыцарства», свои степени и заслуги… Воры презирают всех, все слои общества, особенно милицию и иже с ней, а также всю советскую власть. Они дорожат своей «честью»: если обидят простого человека, обидчика не наказывают, а если — вора, карают око за око, зуб за зуб. Однако если вор обидел вора и предал касту, он пока еще не сука.

Ссучивание, по их выражению, имеет место, когда вор оставляет свою профессию, а для них это настоящая профессия, и берется за дела, которые их закон запрещает. Так, вор может стать простым рабочим или кающимся отшельником, но не имеет права занимать никакие должности, ни на воле, ни в лагере. Вор не имеет права стать нарядчиком или бригадиром, ни даже их помощником; не может заведовать продуктовым или вещевым складом; не может быть старостой барака, завхозом, дневальным, хлеборезом, поваром, раздатчиком.

Стукачей они, само собой, преследуют и карают смертью, но у благородной породы «воров» под запретом все должности, разрешенные простым смертным, — сами себя они величают честными ворами. С 1947 года война между честными ворами и суками приняла ужасающие масштабы. На нашем лагпункте снова была резня в 1949 году, и отдельные случаи повторялись, пока в 1950 году всех блатных не перевели в другие лагеря. Но война продолжилась и там; где-то побеждали воры, где-то суки.

После резни 26 июня сука, который в нашей палате чудом спасся от воров, не захотел оставаться в больнице, и его отправили в штрафной изолятор. А еще через несколько дней к нам поступили воры с ранами живота, которые они сами себе нанесли, чтобы избежать перевода в зону усиленного режима. Там главенствовали самые страшные суки, и уж они-то отомстили бы за резню, учиненную ворами на нашем лагпункте. Такие переводы из зоны в зону, по общему мнению, устраивались с умыслом: заставить ненавистных блатных истреблять друг друга.

История одной книги

Первые три с половиной года заключения я очень тосковал из-за отсутствия священных книг. В Воркутинском лагере изредка встречались Ветхий и Новый Завет, но владельцы ревниво их охраняли: могла отобрать лагерная охрана. Так что до конца 1948 года мне лишь дважды удалось перечесть несколько страниц Библии.

В ноябре 1948 года Господь сжалился, позволив мне немного утолить жажду Выписанный из больницы, я направлялся к своему старому бараку; меня остановила группа подростков, они показали мне книгу как нечто для меня интересное. Это был Новый Завет карманного формата в переплете, изданный в Петрограде в 1914 году по-русски, и Псалтырь. «Вот это сокровище!» — подумал я. Радость, верно, была написана у меня на лице, но тут же я и усомнился. Они же воры!

«Ведь вы украли ее?» — спросил я. «Нет, нет!» — закричали они хором. «Был тут дед, верующий, — пояснил один из них. — Умер недавно. От него книжка осталась. Ну, мы и взяли ее, вот она. Хочешь, продадим». Часть дела я знал, остальное не мог проверить. «Книге лучше быть у меня, чем у них, — подумал я. — Хотя бы верну хозяину, если объявится. А пока сокровище будет при мне». Решение было принято. «Сколько вы хотите?» — спросил я. «Восемь рублей». Да хоть восемьдесят, если бы они у меня были! Я вытащил десятирублевую бумажку, свои последние деньги, зарплату, и вручил им, не требуя сдачи.

С того дня у меня (и у других) был духовный хлеб. Он помогал мне защищать истину от частых нападок еретиков, но он же был и причиной тревог, потому что приходилось скрывать его от охранников и доносчиков: книга считалась опасной для Советского государства. Вскоре после приобретения Евангелия я устроился на работу в пошивочную мастерскую; мне уже не нужно было выходить за запретную зону, обыскивали меня реже, я мог теперь носить в кармане свое сокровище и в свободную минуту читать. Конечно, когда я читал, то следил за входом в барак или, по крайней мере, прислушивался на случай, если дневальный скажет «смирно» при появлении офицера или охранника.

Главной опасностью были ежемесячные обыски: начинались они внезапно, однако всегда имелся знак, предвещающий ненавистное событие. Так что чаще всего удавалось спрятать в снегу, в ботинке или в другом месте то, что не хотелось увидеть в руках у охраны. Так прошло месяца три. Наступил день испытания. Однажды во время работы в ночную смену священная книга исчезла из кармана моего пиджака, оставленного в шкафу, где мы хранили вещи.

Горевал я бесконечно, но Господь до лучших времен сохранил в руках вора мое сокровище. Я вновь обрел книгу в 1950 году, случайно, когда находился на особом положении тайного лагерного квази-капеллана. На след книги меня навел один украинец, житель Бессарабии; я был с ним в хороших отношениях, когда работал в пошивочной. Он все еще работал в той же пошивочной мастерской с неким бородатым типом по фамилии Колесниченко, называвшим себя православным священником; я никогда бы не заподозрил, что именно бородач украл у меня Евангелие. Но однажды ко мне в каморку вошел мой друг украинец и сказал, что видел в руках у Колесниченко Новый Завет, похожий на тот, что исчез у меня больше года назад.