На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Федорова Евгения (книги онлайн без регистрации полностью .txt) 📗
Больше всех веселились и хохотали от души урки, хотя юмористические куплеты были адресованы как раз им – неисправимым лентяям, разгильдяям, мелким воришкам, матерщинникам.
Федор Васильевич был человеком необыкновенно доброжелательным ко всем, в том числе и к самым отпетым уркам, у которых наряду с извращенными и закоренелыми зверскими понятиями «морали» уживались и сентиментальные чувства и душевные порывы.
В интерпретации Федора Васильевича все эти сатирические куплеты носили характер не бичующей сатиры, а скорее веселого и достаточно добродушного юмора. А урки, надо сказать, к юмору очень чутки и отзывчивы.
Не думаю, чтобы кого-нибудь «перевоспитали» эти – по лагерным нравам – просто безобидные насмешки, но какая же это была разрядка, моменты настоящего отдыха, веселья, смеха. Как помогали они отключиться от тяжелой беспросветной действительности! И, возможно, именно они были искрами, поддерживавшими или, во всяком случае, облегчавшими жизнь этой массы несчастных, издерганных судьбой людей…
Не слишком «идейные» и не слишком «забористые», эти куплеты в профессиональном исполнении Федора Васильевича от души веселили зал. И я говорю не только об урках, но и о об основной массе «Швейпрома» – швеях, по 12 часов сидящих за мотором. И они – представьте – мало-помалу тоже потянулись в клуб. После нескончаемого рабочего дня!
Не так скоро, но настало время, когда клуб наш, вмещавший человек 200, буквально трещал от напора публики. И хотя были введены «билеты», которые раздавались бригадам в виде поощрения, помогало это мало. В клуб набивалось столько народа, сколько могли выдержать стены.
Куплеты повторялись на бис два – три, а то и четыре раза, до полного изнеможения Федора Васильевича. Его приятный баритон, достаточно сильный для концертных выступлений, а главное, глубокая искренность и выразительность, которой дышала каждая нота, трогали зал.
Постепенно репертуар концертов стал расширяться. Привалов, профессиональный оперный певец, великолепно исполнял «Дубинушку». Стал складываться хор, с успехом исполнявший народные песни, очень тепло встречаемые залом.
А затем дело дошло и до романсов – старых, русских, впервые услышанных основной массой нашей публики. Зазвучали и арии из опер – да с каким еще успехом! Федор Васильевич предварял их коротенькими пояснениями.
«Ты взойди, моя заря» из «Сусанина» повторялась на бис три раза. Такой же успех имел «Алеко». И – как ни странно – ария Ленского «Куда, куда вы удалились…» вызывала слезы у зрителей… (А мы долго не решались включить ее в репертуар – поймут ли?.. Видимо, поняли!) Воспринимались и «Тореадор», и «Песенка Герцога» из «Риголетто». Как-то по-своему, вероятно, но воспринимались.
Искусство… Великое таинство, которое не могут объяснить никакие искусствоведы, несмотря на массу замысловатых терминов, выражающих всевозможные нюансы, которые «обычный» слушатель не понимает и не воспринимает.
Я уже упоминала о певце Привалове. Он выступал в концертах с ариями из опер и оперетт. Встречали его всегда хорошо, аплодировали, и часто ему приходилось петь на бис. Но вот однажды, когда Федор Васильевич был нездоров и петь не мог, решили выпустить с «куплетами» Привалова. Едва он спел два – три куплета, в зале поднялось что-то невообразимое:
– Краснощекова!
– Давай Краснощекова!!
– Федора Васильевича!!!
И даже после объяснения, что Ф. В. болен и петь не может, не пожелали слушать Привалова, так и не дали ему допеть куплеты.
Популярность Федора Васильевича была огромной у всего населения лагеря, в том числе и у урок. Вне всякого сомнения, это был самый популярный и любимый человек в лагере. Где бы он ни появлялся, отовсюду неслось: «Здорово, Федор Васильевич!..», «Привет, Федор Васильевич!..»
Когда я подружилась с Ф. В. и мы стали иногда прогуливаться по пресловутой «горке любви» – ни разу, ни одного насмешливого слова не было брошено нам вслед, а уж до чего охочи урки до язвительного, иронического словца, притом самого крепкого, оригинального и «виртуозного», и особенно изощряются женщины – по всякому пустяковому поводу!
Федора Васильевича они не только любили, но глубоко преклонялись перед ним; для них он был маг и волшебник, человек «не как все». Это преклонение распространилось и на меня, как только они своим зорким взглядом «зафиксировали» нас на «горке любви» и тут же наделили меня титулом его «марухи»!
Много позже, когда мне после стычки с начлагом пришлось сидеть в швейпромовском изоляторе с самыми отпетыми уркаганками, мои сокамерницы относились ко мне с исключительной доброжелательностью, если не сказать с заботой! Делились со мной приношениями своих «хахалей» и даже старались «не выражаться» в разговоре со мной, хотя это было выше их сил, слишком привыкли они пересыпать речь многоэтажным и изощренным матом.
Иной раз нецензурные словечки и фразы из швейпромовского лексикона бывали настолько метки и выразительны, что мне не раз хотелось составить кратенький словарик уркаганской красочной риторики. К сожалению, не составила. Правда, теперь таких словарей уже немало, а обильное оснащение ею настоящей литературы, на мой взгляд, не только не украшает ее, но делает циничной и опошляет, за редким исключением, когда такая риторика уместна и необходима для понимания эмоциональности момента.
Федор Васильевич был еще и прекрасным декламатором.
…Затаив дыхание слушает зал «Четырнадцатую дивизию» Д. Бедного (как она в рай шла), а услышав раз, в каждом концерте, как ураган:
– Федор Васильевич – «Дивизию»!..
– «Дивизию» давай!
И это неудивительно – трагизм ситуации и «блатной дух» были так близки значительной части нашей «аудитории»…
Но и стихи Беранже в переводе Курочкина тоже хватали за душу и вызывали восторг у нашей публики:
И слушатели видели перед собой крохотного, в самый пол вдавленного, униженного до предела человека!.. И у них, очевидно, возникали какие-то солидарные с ним чувства – ведь и они были тоже униженные и придавленные люди!..
Ах, недаром Федора Васильевича держали в «магах и волшебниках»!
Но еще большее удовольствие или, вернее сказать, огромную радость нашему несчастному швейпромовскому народу принесли спектакли. И зрителям, и актерам.
Первой пьесой, которую мы поставили, были те же «Без вины виноватые» с чудесным человечным и сильным духом Шмагой – Федором Васильевичем. Поставили сцены из «Леса» – весь спектакль ставить не пришлось, поскольку не нашлось никого на роль Гурмыжской. Но сцена Несчастливцева с Аркашкой (Несчастливцев – Андрей Кремлев); сцена с Карпом и Улитой – были великолепны. Да и знаменитый монолог Несчастливцева, обращенный к Аксюше: «…Королевой ты будешь, королевой и со сцены сойдешь…», Кремлев читал с пафосом и чувством. Великолепно читал он и монолог Гамлета: «…Как сорок тысяч братьев любить не могут!..» – голос его гремел на весь зал, заполненный урками и малограмотными женщинами, за исключением наших «58-х», которых было не так-то уж много, хотя теперь приходили все, – и зал взрывался шквалом аплодисментов.
Одним из первых спектаклей (уже со мной) был «Платон Кречет». Кремлев был хорошим Платоном, но сначала мне с ним было трудно – ведь он был профессиональным актером и в нем чувствовалось немного пренебрежительное отношение к любителям вроде меня. А если что-нибудь не удавалось, он раздражался и не давал себе труда сдерживать раздражение. К счастью, рядом всегда был Федор Васильевич, который умел вовремя брошенной шуткой, одной умной фразой потушить вспышку, вернуть «рабочее настроение».
В основном репетиции проходили интересно, увлекательно, никто не жаловался на усталость, всем хотелось играть, и играть как можно лучше. И право же, некоторые «непрофессионалы» очень неплохо справлялись со своими ролями.
