Путешествие в страну Зе-Ка - Марголин Юлий (лучшие бесплатные книги .txt) 📗
Петров привел меня в свой кабинет. В прихожей перед кабинетом стоял стол, стул, простой шкаф — все некрашенное, лагерной работы — сбоку стенной телефон. Я получал. и отправлял почту, составлял письма и приказы по лагерю, получал и передавал телефонограммы. Утром я передавал в отделение «сводки» за прошедший день: о состоянии личного состава, о выполнении работ, сводку Санчасти. Под рукой лежала у меня книга «входящих» и «исходящих», книга телефонограмм, папка Отделения и папка Правления, книга приказов по лагерю. Все это звучит пышно, но у меня не было ни чернил, ни карандаша, ни бумаги, ни клея, телефон был разбит и почти не работал, а мои «книги» состояли из листов старой исписанной бумаги, по которой я писал поперек, и которую воровали у меня з/к, чтобы свернуть себе «цыгарку».
На поступающих бумагах Петров ставил крупным косым почерком свои резолюции: «Воспитателю — для сведения» — «Главбуху для исполнения» — «Коменданту для проверки». Я должен был не только довести до сведения этих лиц документы с резолюцией начальника, но и проследить, чтобы они действительно поняли и выполнили, о чем в них говорилось.
Помощником моим был Петерфройнд — крошечный лилипут — парень лет 20 из Нового Тарга в Польше. Его детская фигурка забавляла лесных людей, и он был назначен курьером в контору. Весь день Петерфройнд, одетый в бушлат до пят и огромные боты, как кот в сапогах, носился с поручениями по лагерю. Его знали и стрелки на вахте, называли «сынком», задавали преимущественно похабные вопросы и покатывались с хохоту над его ответами. Когда же я уходил на обед в 7 часов вечера, Петерфройнд заменял меня при телефоне и при кабинете начальника.
Работа была нетрудная, но сложная. Я принимал всевозможные заявления от з/к на имя начальника лагпункта. Это были жалобы, просьбы о выдаче денег с личного счета или о переводе из одной бригады в другую. Заключенным нельзя было иметь на руках больше 50 рублей. В этих границах они могли просить ежемесячно Отделение о выдаче им денег с их счета в Финчасти. Начальник Лагпункта отсылал их заявления вместе с «характеристикой» из Культурно-Воспитательной Части, где было сказано, как работает и ведет себя данный з/к. Если «характеристика» была хорошая, выдавалось 20-30 рублей. Я не только принимал, но и сам писал эти заявления для неграмотных з/к, так что мой стол скоро превратился в «бюро прошений». Просьбы о переводе из бригады в бригаду рассматривались два раза в месяц — 1-го и 15-го числа. Большинство заявлений просто терялось Петровым и никогда км не прочитывалось. Человек в лагере не много значил. Мои напоминания приводили его в раздражение: «тоже защитник нашелся!».
Лучше всего я чувствовал себя, когда Петров уходил «на производство», т. е. в лес, а я оставался один со своими бумагами. Я был безнадежно чужой. Я не сквернословил, не рассказывал анекдотов и не проявлял никакого рвения по службе. Раз, придя на работу, я услышал, как Петров и Май разговаривали обо мне:
— Человек грамотный, — сказал Петров, — да что толку: тут надо сильную руку, придавить, гаркнуть: а разве он это может? Сидит, как мышь. Вежливый слишком.
— И недоволен, — сказал Май, — лагерем недоволен, и критикует.
— Да они все недовольны! — сказал со злостью Петров, — работать, сволочи, не хотят.
Это была правда. Работать не умели, не хотели, и без конца жаловались.
Прежде всего жаловались на голод.
Наша кухня имела 4 котла, т. е. 4 категории питания.
Первый котел, или штрафной, был для невыполняющих норму. Невыполнившие 100% нормы получали 500 грамм хлеба и жидкий штрафной суп утром и вечером.
Второй котел — для выполняющих норму — составлял 700 грамм хлеба, утром суп, вечером суп и кашу. Эти данные относятся к 1940 году, когда в Сов. Союзе не было войны. Потом стало гораздо хуже.
Третий — «ударный» котел выдавался за перевыполнение нормы до 125%.
Четвертый котел назывался «стахановский» и выдавался за 150% и выше. Стахановцев кормили как могли лучше: 900 грамм хлеба, иногда кило, два блюда утром, вечером четыре: суп, каша с маслом, «запеканка» из макарон или гороху, булочка или «котлета». Под именем «котлеты» или «гуляша» давали несвежую конину. Основным питанием для всех 4-ех котлов был черный хлеб. На бумаге полагались и жиры, и сахар, но фактически их не было, или почти не было. Ко второму котлу додавалась соленая рыба — кусочек трески, воблы, горбуши — или неизвестный нам до сих пор дельфин.
Только третий и четвертый котел давали возможность наесться досыта — в 1940 году. Первый и второй обрекали на гибель, раньше или позже. Поэтому для человека, не получавшего посылок или другой помощи, была одна дорога спасения: перевыполнять норму, давать 125-150 процентов. Нормы были рассчитаны на здоровых мужиков. Лагерь был местом естественного отбора, где выживали физически сильные люди. Остальные вымирали, если нехватало ума устроиться в качестве «придурков» или технических спецов.
Все эти вещи выяснились нам не сразу. Но голодать мы начали сразу. Контора, и в том числе я — получала 2-ой котел, т. е. «нормальное» питание. Утром я съедал половину хлеба с супом и к часу дня был зверски голоден. Обеда не было. В час дня мы с Петерфройндом пили горячую воду — «кипяток». В других местах было принято делить на 3 части казенный паек, но на 48-ом квадрате делили на две части. Только «стахановцам» выпадала каша в полдник. Остальные работали весь день без еды, но зато вечером получали больше. Я еще не был истощен и не работал физически. И все же мне было трудно, с непривычки, переносить ежедневный пост.
День на 48 квадрате начинается летом в 5 часов утра, зимой на полчаса или час позже. Зимой в это время совсем темно, луна стоит над лагерем. Из дверей конторы выходит дежурный «придурок», подходит к обломку рельса, висящему среди улицы на столбе, подымает булыжник или кусок ржавого железа и с размаху бьет о рельс. Глухой, унылый звон плывет в темноте. Бараки молчат, будто не слышат. Дежурный бьет с силой, бьет несколько раз — до боли в плече — и уходит обратно в контору, где всю ночь горит закопченная керосиновая кухонная лампочка. В темных логовищах люди начинают шевелиться на нарах. — «Подъем!» — Зловещий, мрачный звук, как набат, несется издалека, вырастает из подсознания, прерывает самый крепкий сон, люди постепенно приходят в себя, трезвеют, лежат пару минут с открытыми глазами. Потом волна проходит по бараку, все подымаются сразу, а дневальный кричит пронзительным голосом: «Подъём!»
До сигнала дневальный успел уже сходить в сушилку и за ремонтом. Из сушилки он принес гору тряпья и свалил ее на пол у двери. Каждый выискивает в ней свои вещи, отданные вчера вечером «на просушку». Отдельно лежит куча вещей из починки. На каждой вещи бирка, т. е. деревянная дощечка с фамилией и номером бригады. Всю ночь в починочной мастерской латают и чинят изодранные лохмотья заключенных, кладут латы на латы, стягивают шпагатом распадающиеся опорки, чтобы заключенные могли утром выйти в них на работу. Люди ругаются и мечутся, разыскивая свои вещи. Одному не хватает «чуней», другой получил ватные брюки непочиненными, так как они уже не поддаются починке, и матерится на весь барак, третий ищет, кто взял его бушлат и оставил ему свой короткий и грязный. Тем временем дневальный нанес воды в бочку и рядом поставил ведро кипятку. Моются не все. В рабочих бараках мало кто имеет мыло и полотенце, люди черны и грязны, многие не моются от бани до бани. Большинство ополаскивается из кружки и утирается рукавом. Не стоит охорашиваться, все равно не выйдешь из грязи. Да и времени нет. Между подъемом и выходом на работу проходит полтора, от силы 2 часа.
Под окнами кухни уже стоит очередь. Стахановцы отдельно, первый и второй котел отдельно. Зимой, во мраке и на 30-градусном морозе коченеют пальцы в драных рукавицах, легко потерять талон. Кто потерял — ничего не получит и проголодает до завтра. За окном один человек принимает талон, отрывает половину, а другую возвращает — это на ужин. В роли талонов функционируют старые трамвайные билеты из Ленинграда, самодельные билеты с подписью табельщика и печаткой конторы — и всегда загадочным образом поступает в кухню больше талонов, чем их выдал Продстол. — Другой человек механическим движением размешивает черпаком в котле и наливает черпак супу. — «Следующий!» — Бережно несут драгоценную порцию в барак, иногда в другой конец лагеря. Там за столом уже сидят тесным кругом закутанные на выход люди и торопливо хлебают. Другие едят в глубине нары, где лежит их лагерное имущество: деревянный сундучок, скатанное одеяло. В бараке смрадно и тесно. Открывается дверь, на пороге является нарядчик и по списку выкликает фамилии освобожденных на сегодня от работы. Освобожденные лежат среди общего шума. Подъем не касается их. Они встанут позже, когда бригады выйдут, лагерь опустеет, и под окном кухни не будет очереди.
