Русские писатели ХХ века от Бунина до Шукшина: учебное пособие - Быкова Ольга Петровна
Вместе с тем в повести выявлен механизм взаимодействий между материальным благополучием и нравственными устоями. Оказывается, повышение благосостояния (само по себе явление положительное) отнюдь не прямо пропорционально возрастанию душевного потенциала. Нередко здесь зависимость как раз обратная. В дальнейшем писатель не только не изменит этой социально-нравственной установке, но сделает ее главной.
В чем состоит истинное призвание человека, смысл его жизни? На эти и многие другие вопросы В. Распутин попытается ответить в «Последнем сроке» (1970). Центральный персонаж – восьмидесятилетняя старуха Анна появляется перед нами за несколько дней до смерти. В эти роковые часы у ее постели собираются взрослые дети. В произведениях Распутина конфликт особый – писатель показывает не противоборство, а противостояние людей. Однако напряженность развертывающейся духовной драмы такова, что она вызывает у читателя либо страстное сочувствие, либо столь же активное неприятие, волнуя его сердце, заставляя непрестанно работать ум.
Для Анны в ее нелегкой крестьянской доле с «вечной круговертью» жизненно важно «задержать в глазах и душе красоту земли и неба». Эта работа духа спасает ее от суетности, придает особый лад и меру, даже у последней черты позволяет сохранить истинное достоинство труженика, ибо все отдано людям, а если что и недополучено, так ведь «на характере можно продержаться». Анна инстинктивно тянется к прекрасному, понимая его значение в очищении души. Прекрасное, в ее представлении, – это и чистая совесть, и почитание старших, и милосердие к природе. Отсюда закономерны и те сомнения, что ведут к глубокому недовольству собой.
В «Деньгах для Марии» предметом размышлений и анализа стала новая социально-историческая ситуация. В «Последнем сроке» принцип историзма углубляется. И не только потому, что вводится емкий образ проходящего времени (героиня вспоминает тридцатые, сороковые, послевоенные годы). Главное в том, что здесь художник впервые ставит проблему памяти.
Анна Степановна не только мать своим детям, хранительница очага. Она – средоточие тех нравственных ценностей крестьянского мира, которые хотела передать им. Горечь обиды ранит ее сердце при виде сыновей и дочерей, промотавших это наследие. Материнский призыв собирает их, а действительность разобщает. И дело тут не в пространственно-географической разбросанности, даже не в том, что любимая младшая дочь Таньчора не приехала. Хуже всего то, что микробы «обезличенности и безродности» одерживают верх над человеком.
Цельность и искренность материнского характера дробятся на осколки, и вот уже перед нами натуры мелкие, своекорыстные, лукавые. Они, конечно же, понимают, что проявлять эти свойства открыто не столь уж почетно. Так возникает необходимость в симуляции горя, т.е. на глазах умирающей творится кощунство. И все же самое страшное даже не в этом, а в том, что взрослые дети не осознают своего непотребства.
Если с образом Анны связаны строгие эпические и драматические краски, лирически одушевленный пейзаж, то иная тональность господствует при изображении Люси, Ильи, Варвары: беспощадность характеристик, в которых на первом месте ирония и сарказм. Илья три дня ожиданий в доме смертельно больной матери превращает в непрерывное бражничество. У него, растерявшего в суете будней элементарную порядочность, уже не лицо, а маска: «...будто свое Илья продал или проиграл в карты чужому человеку». Есть что-то механическое в Варваре, которая готова всякий раз «включить себя», чтобы поголосить по матери. Но когда заходит речь об опеке над матерью, она не торопится выполнить свой долг. Однако предел бездуховности – Люся. Почти все, чем некогда одарил ее сельский мир, было отвергнуто. «Давным-давно уже она не трогала воспоминания о деревне, и они окаменели, слежались в одном отринутом неподвижном комке, затолканном в дальний пыльный угол, как узелке отслужившим свое старьем». Слово, сопровождающее ее как рефрен, одно: «Забыла... забыла совсем, до пустоты». Сломанная черемуха, которую видит Люся, воспринимается как символ: от некогда мощного ствола «сохранилась лишь боковая, жидкая поросль».
Коллизии, в основе которых непонимание, равнодушие, безответственность, стали объектом аналитического искусства писателя. На какой почве вырастают они и что сулят не в межродственных отношениях, а в общенациональном масштабе? Ответом на этот вопрос стала третья повесть В. Распутина «Живи и помни» (1974). Эволюция в творчестве писателя повлекла за собой перемены в жанровом плане. От формы повести с парной композицией («Деньги для Марии»), структуру которой определяет судьба двух героев, видим переход к композиции, условно говоря, радиальной. Такой вид повествовательного произведения уже ближе к «малому роману», когда в центре главный герой, а от него идут лучи к другим персонажам («Последний срок»). Те же принципы положены в основу «Живи и помни», хотя здесь автор вроде бы снова возвращается к парной композиции.
В «Живи и помни» та же распутинская тема – угасание личности, сон души, но уже на другом материале и с другими более разрушительными последствиями. Завершающий год войны, глухое сибирское село Атамановка. Но и сюда доходит ее суровое дыхание, решающее судьбу Настены и Андрея Гуськовых.
Повесть «Живи и помни» не просто история о дезертире. Для Распутина, подошедшего к философскому решению жизненных коллизий, главное – «пытать человека душой». К чему же приводит страх за свою жизнь человека, оторванного от большой судьбы народа? Неизбежная расплата за решение отгородиться от мира – одичание, озверение.
Тема «лица и маски», только намеченная в «Последнем сроке», получит развитие в повести «Живи и помни». Андрей Гуськов – человек-оборотень – так объясняет свое двойничество: «Будто не я живу, а кто-то чужой в мою шкуру влез и мною помыкает». Бездуховно-потребительское отношение к жизни вытравляет память, ведет к тому, что все человеческое оказывается вычерпанным до дна. Андрей Гуськов и в буквальном, и в переносном смысле начинает выть по-волчьи. Однако сюжетно-композиционный центр повести – характер Настены. Все повествование сосредоточено вокруг нее. К Настене, как в фокус, собираются все лучи – умонастроения и эмоции остальных действующих лиц: отца и матери Гуськовых, жителей Атамановки.
Если в судьбе Гуськова все определяет мотив войны, то у Настены – беды. Все же и она «без вины, а повинна». До самозабвения любя мужа, Настена начинает жить двойной жизнью. Но вынужденная таить от всех свои отношения с Андреем, она не может долго сносить фальшь горького счастья. Чем дальше, тем больше раскрывается не правильность, но праведность ее натуры. Нравственные терзания непереносимы. Драма раздвоения души для цельной личности оборачивается трагедией.
Такова цена предательства Гуськова: по логике безудержного эгоизма – сам идешь на дно – тянешь и других. Измена отечеству убивает само священное понятие матери, губит еще не появившегося на свет ребенка. А это тупик, бездна, предвестие той катастрофы, которая в античности отождествлялась с опустошением всепожирающего Кроноса.
Творчество В. Распутина 1970 – 1980-х гг. органично вписывается в то течение нашей прозы, которое можно было бы назвать философско-драматическим. В этом смысле трудно переоценить роль повести «Прощание с Матерой» (1976). За десять лет от «Денег для Марии» до саги о трагической судьбе острова на Ангаре писатель не прошел, а стремительно пробежал огромную дистанцию. Если прежде заслугой художника было создание характера русской крестьянки, то в «Прощании с Матерой» сделана попытка подняться выше – запечатлеть национальный тип. А это значит – концепция характера соотнесена с историей.
В «Деньгах для Марии» история ворвалась лишь эпизодической репликой деда Гордея. В «Последнем сроке» за три завершающих дня земной жизни старухи Анны проходят годы и десятилетия в виде ее воспоминаний. В «Прощании с Матерой» автор ведет счет столетиями. Так история все более вторгается в повествование о сегодняшнем дне, раздвигая его рамки, углубляя представление о современности. Разговор о сокровенном – о жизни и смерти, о «корнях своих», о правде-совести, о национальной, народной памяти, видимо, и предполагает такую связь времен.
