На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Федорова Евгения (книги онлайн без регистрации полностью .txt) 📗
Один за другим забираю я градусники из подмышек больных и водворяю их в хлорамин. Вот и последний. Но тут больной на нарах делает какое-то случайное резкое движение и… баночка с хлорамином и термометрами летит с высоты верхних нар – на пол!.. Термометры разлетаются по всей палате. Вдребезги! Все до одного!..
Вся палата замирает от ужаса, уставившись на мелкие осколки и весело прыгающие по всем полу серебряные шарики ртути. Из опрокинутой баночки медленно течет хлораминовая лужица. Я чувствую, как немеют мои ноги…
Сейчас, конечно, смешно. Пять разбитых термометров – подумаешь, проблема! Но тогда это было больше чем проблема. Это было бедствие! Их негде было купить… Их где-то должен будет достать сам Неймарк! Да и можно ли вообще их будет достать??. А до Неймарка должна была узнать старшая сестра, потом дежурный врач, потом заведующий отделением, потом…
У каждого в жизни бывают мгновения, когда ему не фигурально, а совершенно реально «не хочется жить»! Лучше исчезнуть мгновенно и навсегда. Ничего не видеть, ничего не знать… Это был один из таких моментов… Ох, этот ужас непоправимого!
В каждой работе, в каждой деятельности это может случиться. В медицине это особенно страшно. И все же мои непоправимо разбитые градусники – какими невинными «цветочками» они оказались! Позже мне пришлось отведать и «ягодок»!
…Совершенно не помню, как меня бранили, но что бранили, знаю наверное. Грозили списать в зону, что-то и как-то докладывали Неймарку… Все это, конечно, было, но следа в памяти не оставило. Вероятно, благодаря вмешательству Маргариты Львовны меня в зону все-таки не списали.
IV. «И на старуху бывает проруха»
Хирургический корпус был тоже двухэтажным, как и все остальные. Вверху помещалась «чистая хирургия», внизу – гнойная. Днем в каждом отделении дежурила своя сестра, а на ночь оставалась одна общая, которая, надев специальный «гнойный» халат, должна была время от времени спускаться вниз и смотреть, все ли в порядке у «гнойных».
Общая была и старшая сестра – Варвара Сергеевна – чрезвычайно важная величественная дама с прекрасными пышными бледно-золотистыми волосами, греческим профилем и двумя солидными подбородками. Ее побаивались санитары и больные, медсестры и даже врачи, хотя последние тщательно старались скрыть это. Она – одна единственная изо всех сестер – имела собственную кабинку тут же, в хирургическом корпусе, помещавшуюся рядом с нашим автоклавом.
Ах, как не любили мы его загружать под неусыпным и строгим взором Варвары Сергеевны!
Возраста она была неопределенного. Но при всей ее солидности с некоторой натяжкой его можно было отнести к «среднему». Престиж ее был непререкаем. Возможно, этому способствовала и ее фамилия – Ахматова. По ее словам, она была какой-то дальней родственницей «той самой» Ахматовой.
Варвара Сергеевна сразу же невзлюбила меня, и доставалось мне от нее за любой промах, а их, конечно, особенно в первое время, бывало у меня немало – что там разбитые градусники в пелагрозном отделении! Были и распаянные шприцы, и поломанные иголки, и потерянные мандрены и, даже страшно сказать, разбитый аппарат Боброва, за которым меня послали в другой корпус, да еще и перед самой операцией. Понятно, что я торопилась и бежала… В общем, первое время жилось мне в хирургии несладко.
Конечно, хирургический корпус ни в какое сравнение с туберкулезным идти не мог. Это было настоящее хирургическое отделение с отличной операционной и рентгеновским аппаратом. В палатах стояли хорошие никелированные кровати. Целое, не застиранное белье, теплые одеяла. Имелись раскладные кресла-коляски, на которых возили больных.
Здесь было даже электричество, которого не было больше нигде – даже в терапии! И все сияло стерильной чистотой под бдительным оком Варвары Сергеевны!
Больные здесь не умирали – разве что в исключительных обстоятельствах, когда их доставляли слишком поздно или лапаротомия – пробная операция – показывала, что настоящая операция уже ни к чему. Больные поправлялись, после операции их подкармливали, насколько было возможно, и не спешили отправлять в зону. (Спасибо доктору Неймарку!)
Многих подкармливали и до операции; некоторых, не срочных, держали до операции по две – три недели и даже по месяцу.
В общем, хирургический был на особом положении, под особым вниманием энкавэдэшного начальства.
Сюда, в центральную больницу Усольлага, привозили больных изо всех лагерных пунктов, со всех близких и дальних концов. Привозили «срочных» – с «острым животом», с прободением язвы, с заворотом кишок; немало было и лесоповальных травм – раздробленные руки и ноги, перебитые позвоночники – наиболее частая «лесная травма», с которой спасти человека было почти невозможно. Привозили и «плановых» – с аппендицитами, грыжами, кистами.
Бывали у нас и «вольные» пациенты – какое-нибудь лагерное начальство, или кто-либо из его семей, или стрелки из вольнонаемной охраны.
Они помещались у нас в отдельных палатах, а после операции, как только становились на ноги, переводились в специальный корпус «вольнонаемных» – был у нас и такой, но в нем не было операционной – оперировали у нас.
Главным хирургом был старый доктор Андриевский, тот самый, который «принимал» меня в медсестры. В жизнь отделения он не вмешивался, по палатам не ходил, больных, если не было ничего «чрезвычайного» и его не вызывали, не смотрел. Но все сложные операции делал сам, и как говорили врачи, делал блестяще.
Во время операции он был всегда спокоен, нетороплив, но одна из палатных сестер бывала специально приставлена к нему, чтобы все время мягкими тампонами вытирать капли пота, непрерывно струившиеся с его лба. Одно время эта обязанность лежала на мне, и я с ужасом ждала, что не успею подхватить ползущие капли, а они мгновенно покрывали весь лоб и ползли вниз все разом – и вот-вот попадут в глаза Андриевского или – еще хуже – прямо в разрезанный живот оперируемого!
Потом, слава Богу, с меня эту обязанность сняли и я стала кое в чем помогать при операциях. Это было позже, когда Варвара Сергеевна притерпелась ко мне и отношения у нас стали сносными.
А после одного, чуть было не кончившегося трагически, случая стали и совсем нормальными. Позже я расскажу об этом.
Формально заведовал отделением молодой хирург, доктор Фром, привезенный сюда из «советской зоны» Польши перед самой войной. Он так и не привык к случившемуся и не понимал своего подневольного положения. Он все ждал, что, как только прогонят немцев, все «недоразумения» рассеятся и он вернется в Варшаву, где его ждали незаконченные еще до ареста дела, а главное, почти готовая докторская диссертация.
Говорил он по-русски сносно, но с сильным польским акцентом. Сестер называл «сeстра», а Варвару Сергеевну величал «панни сeстра», и спорить с ней никогда не решался. Был он необыкновенно быстрым, подвижным и впечатлительным.
Обычно он ассистировал Андриевскому, но несложные операции, такие как грыжи, аппендициты, делал сам, и тогда ему ассистировал доктор Томингас, ведавший нашими психиатрическими больными. (И такие у нас были!)
Вскоре после моего появления в хирургии решительный доктор Фром чуть было не оттяпал мне половину пальца, из-за которого я попала в Мошево. Панариций мой давно прошел, но из ранки понемножку продолжала выделяться какая-то дрянь. Я носила резиновый напальчник, и работать он мне в общем не мешал, хотя это и была правая рука.
– Он вам только мешайт, сeстра! – убеждал меня доктор Фром. – Уберем вот так – будет чиcто, крaсиво и аккуратно!
Но мне не казалось, что будет особенно красиво и аккуратно, и я заупрямилась: «Резать я не дам. Хотите – списывайте в зону!»
Варвара Сергеевна при этом бросала на меня исподтишка ехидно-злорадные взгляды – авось да спишут!
Но в зону меня не списали, а палец мой, хоть и несколько поковерканный и похудевший от постоянного напальчника с тугой резинкой, все же остался при мне, что не только симпатичней култышки, но, думаю, и удобнее. Болел он еще с год, а потом сам собою, наконец, зажил окончательно.
