Кротовые норы - Фаулз Джон Роберт (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗

Я и до сих пор еще не покончил со своим непостоянством в отношении естественных знаний. До того как мое отвращение к Лондону (а на самом деле ко всем крупным городам вообще) наконец увело меня прочь от него, меня однажды, где-то в начале 60-х, пригласили на заседание суда присяжных в Олд-Бейли 488. Случай, который мы, двенадцать присяжных, должны были рассматривать, касался инцеста. Это было отвратительнейшее преступление, дьявольски непристойное и в той же степени пропитанное запахом лжи и человеческого зверства, как свинарник – навозной вонью. Жертвы преступления и даже сам обвиняемый были столь глупы и невежественны, что настоящими преступниками, которым следовало бы сидеть на скамье подсудимых, являлись мы, их судьи, ибо мы были виновны в том, что позволили нашей культуре пасть так низко. Я помню, что после того, как заседание закончилось, я стоял на улице у дверей суда, держа в руке полученный гонорар, и вдруг пришел к решению: я немедленно направлюсь в ближайший крупный книжный магазин и совершу act gratuif 489 – куплю такую книгу, в которой говорится о чем-нибудь настолько далеком от моей собственной, нестерпимо отвратительной мне разновидности живых существ, насколько это вообще может быть. И в конце концов я купил книгу Локетта и Миллиджа «Пауки Великобритании», обычное учебное пособие тех времен. Пауков было, прямо скажем, немало, и годы подряд я затем тратил абсурдно много времени, пялясь в энтомологический микроскоп и разглядывая бесконечно малых паучков trichobothria или пытаясь, как пытаются некоторые безумные лингвисты разгадать смысл древних папирусов, определить точную форму и очертания мужских и женских половых органов этих членистоногих (с помощью чего их единственно и возможно как-то идентифицировать). Именно в период моего увлечения пауками меня и поразили внезапно обрушившиеся на меня сомнения. Но и это был еще не конец той прискорбно-запутанной истории.

В 1978 году я стал куратором нашего маленького музея в Лайм-Риджисе, в Дорсетшире. Лайм более всего знаменит своими окаменелостями, главным образом юрского и мелового периодов, и я, как истинный «коллекционер наук», несмотря на несколько уже совершенных мною путешествий, озаривших светом мое прошлое, решил, что весьма соблазнительным является и еще один, сулящий мне безусловное кораблекрушение, маяк: палеонтология. Но, как я уже намекал, меня к этому времени уже укусил тарантул сомнений в том, что большая часть людей обычно считает краеугольным камнем истинной науки. Ко мне очень часто приставали представители академических научных школ по поводу моих произведений, ведя даже некие исследования того, в чем они, по всей очевидности, видели некий вредный парадокс и явный, а также весьма прискорбный недостаток моего творчества. Я мог бы продолжать утверждать, что естественная история (насколько я ее знаю) является основой всех моих художественных вымыслов; но где какие бы то ни было реальные свидетельства этого? Я мог бы сказать, что восхищаюсь Гилбертом Уайтом, Торо, Ричардом Джеффри 490 и многими другими, но я, в общем-то, абсолютно и не собирался соперничать с ними. И это было бы по меньшей мере наполовину правдой. Я всегда воспринимал природу как нечто странно священное. Именно Джеффри впервые произнес слово «ультрачеловеческая» в применении к природе, то есть та, что выше нас, человечества. Д. Г. Лоуренс, ни в коей мере не страдавший теми заблуждениями, которые Сноу сделал столь явными во время своей вендетты с Левисом, ближе всего – особенно в своей поэзии – подошел к проникновению в странную «инаковость» природы. Этот опыт практически невозможно описать в прозе, но я все же попробую.

Все чувствующая чрезвычайно остро, Вирджиния Вулф весьма просто установила, в чем, собственно, заключаются мои трудности: «Природа и образованность, похоже, испытывают друг к другу естественную неприязнь… и готовы буквально разорвать друг друга на куски». Я всегда чувствовал – еще задолго до того, как стал «практикующим» писателем, – нечто весьма и весьма похожее. Как только мы начинаем любить природу, сердитые надписи «Посторонним вход воспрещен» или «Noli me tangere» 491 тут же вырастают как из-под земли. Я знаю, что обожаю природу, но все же в том, что касается выражения этой любви, вынужден чувствовать себя евнухом, стоит мне столкнуться с нею лицом к лицу. В общем, мне только кажется, что я хожу и езжу куда хочу. На самом деле – может, и нет, потому что не могу.

Познакомившись с палеонтологией (и с нашими дорсетширскими утесами, каменоломнями и пляжами, столь богатыми ископаемыми), я вскоре понял, что передо мной не просто немыслимо сложная область знаний, но наука, пребывающая в движении и ни в коем случае не являющаяся застывшей. Наука эта, некогда точно загипнотизированная Линнеем, то и дело объявляла о появлении неких новых видов, а порой и целых новых родов, ибо в ней имелись огромные лакуны, которые решено было отставить в сторону как «еще не открытые». Только если во главу угла ставится стремление к практически бесконечному множеству, классификация может стать действительно подвижной, эластичной и мобильной, иначе она может превратиться только в не имеющий выхода лабиринт из ночных кошмаров.

Это снова ведет меня к паукам – прямо к тому гигантскому тарантулу, что копошится в своем подземном логове и выжидает, когда лучше наброситься на мое праздное увлечение наукой. Его клыки сперва нанесут удар в самый хвост моей одержимости членистоногими: уж чего проще – и меня буквально загипнотизировала бинарная номенклатура 492. В Уппсале, за несколько лет до этого, я обидел некоторых вполне достойных шведских профессоров-литературоведов, выбрав «не тот» визит из двух, предложенных ими. Они бы с наслаждением показали мне некоторые из тех драгоценных древних манускриптов, что хранились в университетской библиотеке, или же, поскольку это была alma mater одного из них, предлагалось (если уж мне так это нужно) прогуляться по садам, посаженным самим Линнеем. У меня сомнений не было. К черту великолепную библиотеку и ее сокровища! Я хотел и, разумеется, получил Линнееву странно маленькую, обнесенную изгородью и обсаженную цветами тропинку.

Я уже где-то раньше описывал (наверное, в «Дереве») ту «ересь», начало которой – в этом саду. Меня совершенно не удивляет, что бедный доктор Линней под конец жизни чуть не сошел с ума, буквально утонув в немыслимом потоке названий, названий, названий, которые он сам же и спустил с поводка. Приняв под свое руководство музей в Лайм-Риджисе, я вскоре понял, что стою на том же краю ужасной пропасти и вот-вот упаду вниз, в море густого тумана. Я попытался сменить таблички на некоторых образцах из нашей коллекции аммонитов и других ископаемых; это оказалось похоже на попытку пройти через лабиринт, полный кривых зеркал: стены то неожиданно удлинялись, то укорачивались; возникали какие-то бесконечные элизии и зияния – подвешенные «концы» всех предыдущих допущений… После нескольких лет спотыканий в темноте и падений на собственную задницу я просто взял и отвернулся от этого театрального лабиринта.

Во многих науках эта бесконечно растущая катаракта новых названий и знаний создала нечто ужасное, этакого нового Франкенштейна, известного также под термином «специалист». Специализация может фокусировать – как линза солнечные лучи – знания в какой-нибудь одной, обычно очень маленькой области знаний. Но у нее есть также, к несчастью, тенденция фокусировать не только знания о конкретном предмете, но и весь свой жар – на специалисте. Она способна иссушить его до полного омертвения, точно осенний листок. Ничто иное не может столь чудовищно «дегидрировать» человеческие ум и душу, как бы отделив данного человека от реальной действительности.