Что? 20 самых важных вопросов в истории человечества - Курлански Марк (читать бесплатно книги без сокращений .txt) 📗

Ответил ли Ницше на свой вопрос? Если нет, то не потому ли, что был настолько мудр? Не задал ли он много больше вопросов, чем дал ответов? Не начал ли он свою автобиографию, «Ecce Homo», вопросом, кто он такой? И автобиография ли это, если он так и не ответил даже на этот вопрос?

«Почему я думаю, что не одинок?»

Мог ведь он задать другой вопрос: почему я такой сложный? Мог ли этот вопрос быть прочитан разными способами, не все из которых оказались бы правильными? Может, тот факт, что в его фамилии на две согласные приходится всего одна гласная и, более того, пять согласных идут подряд [2], и делает Ницше сложным? Или из-за этого сложно всего лишь правильно писать его фамилию?

Не потому ли, что Ницше был философом, он задал так много вопросов и дал так мало ответов? Являются ли философия и религия двумя путями задавания вопросов? Или эти пути ведут в противоположные стороны? Почему Ницше, философ, так не любил религию? Ему не нравились ее вопросы или он просто презирал ее ответы? Не поэтому ли он написал: «Бог – необдуманный ответ»? И почему он продолжил, сказав, что Бог – это «образец бестактности по отношению к нам, мыслителям – по сути своей, грубый нам запрет: вы не должны думать!»?

Может ли человек с ограниченным количеством ответов иметь безграничное множество вопросов? Почему, к примеру, Ницше спросил: «Разве когда-нибудь простудилась женщина, умевшая хорошо одеться?» И почему человек, задававший так много вопросов, настаивал, что ему не нужны ответы? Почему он сказал: «Есть много того, чего я не хочу знать»?

Знаменательно ли, что большинство историков пришло к выводу: Гитлер лгал, когда говорил, что читал Ницше, в отличие от Ричарда Никсона, который действительно его читал?

Почему Ницше бесконечно спрашивал: «Меня поняли?» Знал ли он, что мыслителя, отринувшего Бога, религию и мораль – «философствующего молотом», как он сам это называл, – можно будет легко использовать во зло? Когда он писал «Однажды с моим именем будут ассоциироваться воспоминания о чем-то ужасном – о кризисе, равного которому не бывало на земле, о глубочайшем противоречии совести», предвидел ли он Гитлера и нацистскую резню, проходящую под цитаты из его сочинений? Справедливо ли это? Можно ли винить Карла Маркса за Иосифа Сталина? Можно ли винить Адама Смита за баронов-разбойников? Можно ли призвать Джорджа Вашингтона к ответу за Джорджа У. Буша? Если после прочтения этой книги кто-нибудь начнет сводить всех с ума, ограничивая все общение вопросами и никогда не давая ответов, будет ли в этом моя вина? Можно ли винить за неправильное использование идеи ее автора? Можно ли винить вопрос за неверный ответ?

Если важно задавать вопросы, то столь ли важно отвечать на них? Нет ли у задавания вопросов собственной ценности? Но есть ли вопросы, которых не стоит задавать? А если их задают, всегда ли стоит на них отвечать? Не является ли брак теми взаимоотношениями, при которых вопросы иногда не должны задаваться или хотя бы не должны получать ответов? В фильме 1942 года «Касабланка» Пол Хейнрейд спрашивает свою жену, Ингрид Бергман: «Дорогая, тебе было одиноко, когда я был в концентрационном лагере?» – не замечательный ли это пример вопроса, которого не стоит задавать?

Как объяснял немецкий философ девятнадцатого века Артур Шопенгауэр тот факт, что природа никогда не дает ответов на наши вопросы? «Может ли причина ее отказа отвечать быть в чем-либо еще, кроме того, что мы задаем неправильные вопросы?» Может, именно поэтому некоторые вопросы никогда не получают ответов?

Всегда ли вопрос – поиск ответа? Не задают ли иногда писатели самые очевидные вопросы, отправляя читателя искать ответ, который сами уже знают? Не этим ли занимался Жан-Жак Руссо – великий любитель вопросов, – когда спрашивал: «В темницах живут спокойно, но значит ли это, что в темницах хорошо?» И не этим ли занималась в 1831 году рабыня из Вест-Индии Мэри Принс, когда диктовала и публиковала свои размышления о рабстве, чтобы народ Англии мог наконец-то услышать о рабстве от раба? У нее не было никаких сомнений в своей оценке рабства, так для чего тогда она задавала следующие вопросы?

Что должно произойти, когда читатель попытается ответить на такие вопросы? Как хорошо Мэри Принс, не умевшая написать ни единого слова, умела использовать вопросы, понимала силу слова «почему»? Почему слово «почему» так часто используется в борьбе с идеей рабства? Может ли «почему» быть ироническим, как в поэме «Жалоба раба» гаитянского поэта девятнадцатого века Массийона Квакоу, когда он спрашивает: «Почему я негр? О, почему я чернокожий?» И может ли оно также быть, как показала Мэри Принс, вызывающе риторическим, как в поэме «Гетто» гваделупского поэта двадцатого века Ги Тирольяна:

«Понятнее ли я этой картины?»

Вопрос пятый

Что?

Может ли быть так, что менее важно знать, каким был первый вопрос, чем то, каким будет последний – окончательный вопрос? Если любители «кто» – сплетники, «когда» – нетерпеливые, «почему» – мечтатели, «где» – потерянные и «как» – прагматики, то не те ли, кто предпочитают «что», добираются до сути вещей? Что я такое говорю? Что это за книга? Что есть книга? Не более ли фундаментален вопрос «что есть письмо?», чем заданный Джорджем Оруэллом «почему он пишет?»? Не побеждает ли вопрос «что?» вопрос «почему?»?

Что лежит в основе интеллектуального поиска? Вопрос «что?»? Если так, то, может быть, стоит первое предложение этого абзаца читать как утверждение? Кто-то может сказать, что «почему?» – это основной вопрос науки, но не является ли научное «почему» просто гипотезой, которая ведет к достижению настоящей цели науки, ответа на вопрос «что?»? Не так ли и с историей, которая кажется наукой о «когда», в то время как она в конечном счете о том, «что»? Если, как считает историк Маргарет Макмиллан, «минимально необходимую основу рассказа о прошлом представляют собой» вопросы «Что произошло и что за чем следовало?» – не значит ли это, что на самом деле нам нужно знать, «что»?

Когда Маркус Гарви хотел полностью изменить историю и имидж чернокожих, не выбрал ли он в качестве названия для эссе «Кто и что такое негр?»? Не означает ли, что «кто» в руках революционера ведет также и к «что»?

Предполагаете ли вы, что поэт будет любителем «почему»? Тогда почему великий испанский поэт Федерико Гарсия Лорка был таким хроническим любителем «что»? Почему это испанское слово, «qué», постоянно попадается в начале его предложений? Не задавал ли он основного вопроса поэта, когда писал: «Я думаю, в чем смысл чернил, бумаги и поэзии?» Когда умирающий муравей грустно произносит «я видел звезды», что отвечают другие муравьи? «Qué son las estrellas?» – «Звезды? Что это значит?» [3] Почему, если уж на то пошло, улитка, такое простое, элементарное животное, часто встречается в его поэмах? Почему он написал:

«Они принесли мне улитку./ Внутри она поет/ зеленый, словно карта, океан»? И почему описывал осень «С маленькими белыми улитками»? Любил ли Гарсия Лорка «что», потому что он подвергал сомнению простые, основополагающие вещи? Не это ли определение любителя «что»? Делает ли это его опасным? Не потому ли Франко, боровшийся за установление фашистской диктатуры, приказал его убить? И если кажется очевидным, что полицейские государства не любят задающих вопросы, нет ли у них особенного недоверия к тем, кто задает вопрос «что»?