Восхождение Запада. История человеческого сообщества - Мак-Нил Уильям (читать книги полные txt) 📗

Из всех корпоративных учреждений и привилегированных групп, которые выступали посредниками между центральной властью и личностью при Старом режиме, только церковь эффективно противостояла узурпаторству революционного правительства. Церковь потеряла свою земельную собственность (1790 г.), и взамен священники стали получать государственное жалование. Но это не сделало церковь ветвью правительственной бюрократии — власть священников и епископов не проистекала ни из верховной власти народа, ни из государства, а лишь из ее апостольского преемства. Радикальные попытки вытеснить христианство путем создания религии разума потерпели полную неудачу, и усилия правительства по демократизации церкви путем назначения на религиозные посты кандидатов в соответствии с желанием народа, выраженном через свободные выборы, не имели успеха. Гражданская конституция духовенства, которая стала законом в 1790 г., пробила во французском обществе трещину, существующую до сих пор. Те, кто отвергал, и те, кто поддерживал усилия сделать церковь более близкой демократическим принципам, оказались неспособными прийти к согласию. Каждая сторона вызывала сильные чувства, оправдываемые интеллектуально цельными, но совершенно несовместимыми теориями.

Конкордат 1801 г., которым Наполеон заключил мир с папством, не смог соединить края этой раны. Непосредственно в посленаполеоновский период римская церковь везде стала оплотом реакции, соперничая в последовательном консерватизме только с государственными протестантскими церквами. Тем не менее во время демократической революции была достигнута некая разновидность победы даже над клерикальными реакционерами. В большинстве стран католической Европы еще до конца XIX в. защиту целей и прерогатив церкви взяли на себя не только прелаты и монархи, полные страха перед революцией, но и политические партии и ассоциации мирян — например, католические профсоюзы, — которые стремились получить широкую народную поддержку и во многих случаях принимали прямое участие в парламентских процессах.

На заре революции такой проблеск в разрешении революционного конфликта между демократической и католической доктринами сильно отдавал дряблым иррационализмом Старого режима и поэтому был просто немыслим. Можно сказать, что, все отрицая, революция стремилась разрушить общественные институты, стоявшие между гражданином и «его» государством. Такие корпоративные посредники воплощали в себе то, что революционеры обычно называли «привилегиями». Однако, разрушая привилегии, революция в действительности поляризовала французское общество намного сильнее, чем прежде, между централизованной бюрократией, державшей в руках всю полноту власти, объявившей себя исполнительницей воли национального государства, и миллионами свободных, равных и, по определению, братских граждан Франции.

Обязательная служба в армии, которой потребовало революционное правительство от всех граждан Франции, ранее была бы расценена как нарушение «свобод» свободного гражданина. Всеобщая воинская обязанность была введена как чрезвычайная мера декретом, изданным в тревожном 1793 г., когда революции грозила опасность. Позднее она была организована префектами и полицией Наполеона, пока Франция не была обескровлена последними катастрофическими императорскими военными кампаниями. То, что было введено как отчаянный последний призыв к гражданским чувствам, таким образом, превратилось в молохоподобную машину, перемалывавшую тела граждан независимо от их воли и желания и питавшую ими французские армии в таком масштабе, что они почти на два десятилетия стали грозой Европы.

Однако миллионы французов добровольно служили под победоносными знаменами Наполеона и его маршалов, и почти все они испытывали захватывающую гордость от чувства принадлежности к могучей нации, которая, подобно колоссу, возвышалась над Европой от Кампоформио (1797 г.) до Ватерлоо (1815 г.). Поэтому, когда конституционные преобразования Наполеона ограничили законодательную ветвь власти до состояния послушной беспомощности — таким образом закрывая путь, которым, согласно демократической теории, должна была выражаться воля народа, — большинство французов едва ли жалели о том, что и так находило мало сторонников. Голос свободы, вверенный избранным законодателям, за время короткого периода, когда они были вольны выражать свои мысли, стал более походить на визг вспыливших школьников, чем на священные речи суверенного народа, так самонадеянно предвосхищенного последователями Руссо.

Ни полиция, ни префекты Наполеона и сменившего его короля из династии Бурбонов не могли установить связь между властью и народом на дореволюционной основе. Народ Франции уже произнес многомиллионными устами слова о том, что власть принадлежит ему, и слишком многие верили в это, чтобы этим мнением можно было пренебречь. Конечно, правители всегда исполняли что-то из воли и желаний своего народа. Но в большинстве случаев достаточно точное традиционное разграничение ролей правителя и подданных позволяло и правителю, и подданным игнорировать друг друга, пока сохранялись установившиеся общественные связи -традиционный сбор налогов, церемониальные знаки почтения, щедрые королевские дары и т.п.

Уже во времена Старого режима привычные определения политических ролей были довольно неточными. Короли и министры выказывали интерес к таким некоролевским, с точки зрения их коллег в иных краях и в иные времена, делам, как коммерция и промышленность, в то время как купцы и другие простые люди бесцеремонно интересовались делами власти и иногда даже влияли на их. Но даже во время размывания границ традиционных взаимоотношений при Старом режиме король все еще оставался королем по воле Божьей и его подданные оставались по воле Божьей подданными.

Доказав, что простые люди могут сознательно создавать и разрушать политический порядок, революция вдребезги разбила традиционную основу власти. Когда человек, а не Бог оказывался, пусть и в малой мере, ответственным за политические отношения, правители больше не могли беспечно полагаться на автоматическое принятие их привычного статуса. Наоборот, они должны были постоянно оправдывать свое существование перед обществом. Но эта политика была и ловушкой — неисполненные обещания и преданные принципы опасно застревали в памяти людей и оборачивались против тех, кто пришел к власти с помощью опрометчивых обещаний. С другой стороны, консервативные правители, отказывающиеся обращать внимание на новомодные идеи и шире привлекать подданных к делам власти, позволяли другим завоевывать симпатии своих подданных, тем самым увеличивая риск открытого восстания, как это показали события 1830-го и 1848 г. Успешными оказывались только те правители, которым удавалось вызвать симпатии, энтузиазм поддержки, чувство добровольного самопожертвования у значительного числа людей — с помощью парламента, плебисцитов или харизматической легенды. Стабильно управлять государством без взаимопонимания между правительством и народом стало сложно, а выполнив это условие, европейские правительства могли использовать гораздо большую часть общей энергии населения, чем прежде [1109].

Новые тесные отношения между народом и властью были настоящим секретом Французской революции. Только когда европейские монархи научились у той же революции привлекать на свою сторону массовые симпатии, они оказались способны собрать силы, достаточные, чтобы свергнуть власть Наполеона. И как бы ни старались короли и министры Европы дистанцироваться от слишком тесных объятий народа, они больше никогда не могли игнорировать этот новый фактор управления государством.

Таким образом, в XIX в. власть была или слишком усилена, или слишком ослаблена прививкой демократических принципов и претензий. С одной стороны, власти могли оказаться в тяжелом полупарализованном положении из-за неконтролируемых распрей среди населения страны, как это произошло в Австро-Венгрии. Но иногда монарх или министр мог так мастерски играть на чувствах публики, что это стимулировало чрезвычайные успехи, как это было в случае с Бисмарком. Главным образом усиление власти наблюдалось в Северо-Западной Европе. На юге и востоке континента демократические идеи сеяли сомнения и ослабили относительно, если не абсолютно, империи Австрии и России, созданные на сухопутных границах Европы в XVIII в. [1110]