Тревожные облака - Борщаговский Александр Михайлович (читаем книги .txt) 📗
К центру пятерка нападения возвращалась обнявшись и бестолково толкаясь плечами. Цобель трусил с мячом позади, смотрел в их затылки, на соединенные руки, и страх перед этими людьми закрадывался в его душу. Именно в эту минуту он, не вояка по натуре, понял, что война кончится не скоро и все в этом мире обстоит куда сложнее, чем ему казалось.
Ответная атака «Легиона Кондор» захлебнулась, русские снова перешли в наступление.
Едва раздался свисток Цобеля, как люди на восточных трибунах рывком поднялись на ноги. Так встают к присяге бойцы. Так звуки гимна поднимают с места тысячи людей одной судьбы.
25
Горожан не выпускали со стадиона, а переодевшихся футболистов под конвоем провели через центральные ворота, затем вправо, вдоль ограды стадиона, тянувшейся на добрых полкилометра. Матч изнурил их, и они шли приволакивая ноги.
Позади двое солдат волокли под руки Седого. Если бы его отпустили, он упал бы на асфальт, как падал потом на каменные плиты застенка в страхе перед пулей.
У ворот их ждала Полина. Она так внезапно, так безрассудно бросилась к Лемешко, что солдаты не успели остановить ее. Поцеловала, как солдатка, провожающая мужа. «Прощайте, Ваня», – тихо проговорила она, и те часы, пока он еще оставался жив, в Лемешко все звучал и звучал ее голос.
Убегая, она сунула ему бумажку. «Мише», – шепнула Полина. Лемешко передал ему записку.
Значит, Грачев не обманул, Зина жива.
Всего несколько строк, написанных не ему, а Грачеву.
«Дорогой Геннадий Иванович! Шлю весточку с девушкой, которая едет домой. Она калека, оторвало руку, иначе домой не попадешь, а, поверьте, я ей завидую. Пока жива, но не знаю, как дальше. Жить хочется, но даже не знаю, что лучше – погибнуть или поехать домой без рук или ног. У других сестры, братья, родители, а у меня Вы один.? Спасибо Вам, Геннадий Иванович. Остаюсь Ваша Зиночка».
Еще час назад Мишу кольнула бы глупая обида: ведь и он жив, почему Зина не вспомнит о нем, зачем она и его похоронила? Но теперь он уже не чувствовал обиды. «У других сестры, братья, а у меня Вы один…» Все верно, Зиночка.
Внизу Грачев приписал: «Миша, верьте, я всегда буду ей отцом. Обнимаю». Дочитав, Скачко сжал записку в кулаке и не разжимал до самой смерти. Его и похоронили так: со стиснутым кулаком и комсомольским значком сестры в кармане брюк.
Горожан пока не выпускали на улицу, они стояли за оградой, прильнув к железным прутьям.
Футболисты не отрывали глаз от толпы. Их разделяли строй молодых лип, узкий тротуар и железные прутья. Если бы тысячи людей по ту сторону ограды налегли на прутья, ограда рухнула бы…
Значит, не пришло еще время.
Молча шли футболисты. Молчала толпа. Только поднятый над оградой чьими-то руками Сережа, увидев отца, закричал:
– Папа!
Взгляды Рязанцева и Вали встретились, и он понял, что Валя простила его. Рядом с женой Сева, прижался к ней, как свой, как третий сын. А что, если Валя и заберет его с собой? Хорошо, он будет ей помощником, и сыновья рядом с ним вырастут смелыми.
Соколовский шел в ногу с Дугиным и Петром, локоть в локоть. Он требовательно вглядывался в толпу и узнавал в ее грозном молчании родной город.
Сколько близких, знакомых лиц! Вот тот усач, чуть приподнявший сжатый кулак, – разве это не Крыга? А рядом зареченские, горожане, старики, мальчишки, женщины.
– Прощайте, родные! Парни медленно шли посередине мостовой.
1956-1982
Три тайма футбольного матча. Вместо эпилога
1
Меня окликнул седой человек. Назвал не Сашей, как звали другие во взрослые мои годы, а Шурой, вернул к отрочеству, к детству, к Белой Церкви, к тенистым берегам и солнечным плесам благословенной реки Рось.
Седой незнакомый человек на улице Киева, сутки назад освобожденного от гитлеровских оккупантов. Позади – день ликования, счастья, но и день горьких, сбивающих дыхание открытий, счет горестям, и потерям двух с лишним лет оккупации. Накануне, наутро после освобождения, я пробежкой, как и все, поспевая за военной техникой, миновал Днепр по понтону, рядом со взорванным мостом.
Седой человек стоял по щиколотку в палых листьях каштана, на нем клетчатые, фатовские брюки, пиджак глубокой, с блеском, черноты, с накладными плечами, расхлеснутая на груди, прожженная в нескольких местах рубаха.
Все в этом исхудавшем, немолодом, широкоплечем человеке чужое, я не узнавал и глаз, только голос – обрадованный, но и заносчивый, чего-то остерегающийся, словно всегда готовый к ответной насмешке, – только этот голос взывал: вспомни!
А он уже обвиняюще назвал не только имя, но и мою фамилию и улицу, на которой жил я и жил когда-то он сам.
Память мигом расставила все по местам: с чужого тяжелого лица сошла седая щетина, стриженая арестантская голова украсилась аккуратной, на косой пробор прической, каштановой с рыжиной, я увидел юношу-атлета в накрахмаленной рубахе, с подтянутыми резинками рукавами, в модном кепи и в парусиновых, крашенных зубным порошком туфлях. И голос услышал – местечкового острослова и хохмача.
Мы не обнялись: что-то мешало мне, и ему тоже что-то мешало, я это почувствовал.
Он на четыре года старше, в детстве это – разные жизни, в юности – тоже пропасть. Вероятно, он и не знал бы меня, если бы не уличное наше соседство и интерес к нашему дому, к нашей семье. Он был знаменит в городке: лучше других играл в пинг-понг, лихо орудовал гирями – универсальным в ту пору снарядом тяжелой атлетики, – но лучше всего играл в футбол в городской команде – а я был только страстным болельщиком. К лету 1928 года, когда он осиротил наш город и отбыл в Киев, я с грехом пополам и «неудом» по немецкому языку окончил семилетку и вскоре осуществил мечту сотен тысяч ребят того времени: уехал на завод, в промышленный город, туда, где начинался тогда Днепрострой, – в Запорожье.
От него, узнанного наконец после долгих лет забвения, я впервые услышал о футбольном матче в оккупированном Киеве. Он сказал, что видел этот матч, смотрел игру под конвоем – их привели на стадион из Бабьего Яра, сказал, что играли наши хорошо, но можно бы сыграть и лучше – видно, все-таки мешал страх, что немцы могут расправиться…
Мы шли теплевшими понемногу улицами Киева в щедром, но не жарком солнце ноября, он называл не просто знакомые, дорогие мне имена футболистов – Трусевича, Кузьменко, Гончаренко, Клименко и других, невольно возвращая меня ко многим счастливым часам на трибунах у высокого днепровского берега, к незабываемым матчам с басками и лучшими командами нашей страны.
Я верил и не верил, как не верили многие впоследствии и мне: что, мол, за чепуха – оккупация и футбол, война и футбол! Ведь это вещи несовместные, как гений и злодейство. Косный ум, даже и убедившись, что матч в Киеве все-таки состоялся, стремился стереть его из памяти, отменить волевым усилием, отбросить как раздражающее неудобство. Ведь и фильм «Третий тайм» появился только в 1963 году – два десятилетия ушли на то, чтобы преодолеть сомнения и яростное сопротивление скептиков. Но и тогда, в счастливом для меня 1962 году, только случай помог запустить в производство на киностудии «Мосфильм» фильм о матче смерти. Но об этом потом.
…Я не поверил ему. Слушал как легенду, как сказку с трагическим концом. К тому времени мы уже знали о Бабьем Яре – это прибавило недоверия. Человек, попавший в Бабий Яр на исходе сентября 1941 года, не должен быть жив в ноябре 1943-го; он не мог видеть и матч 22 июня 1942 года.
Но отчего-то же он постарел на поколение: слова могут лгать, но изможденное лицо – не притворство.
Его собственная история тоже могла тогда показаться невероятной. Оказавшись 29 сентября в Бабьем Яре, он, человек атлетического сложения, был определен в похоронную команду, которая долгих два года зарывала трупы казненных, а на исходе лета 1943 года принялась раскапывать рвы и ямы и сжигать на гигантских кострах останки – гитлеровцы старались скрыть если не все следы, то масштабы своих чудовищных преступлений. Едва ли судьба похоронщиков была милостивее и легче судьбы тех, кто в первые же часы пал от фашистской пули в Бабьем Яру, – неузнаваемое стариковское лицо, погасшие глаза моего земляка не оставляли на этот счет сомнений.
