Битвы за корону. Три Федора - Елманов Валерий Иванович (список книг .TXT) 📗
Как и обычно, когда дело касалось церковно-славянского языка, я понимал с пятое на десятое, но суть уразумел, успев сделать для себя кое-какие выводы. Во-первых, чудо было, вне всякого сомнения, на руку Годунову. В нем явившийся святым мужам Христос впрямую говорил на необходимость избрания себе в государи некоего отрока, отец коего успел ранее прославиться, яко…. Дальше излагать не стану, и без того понятно. Словом, на злобу дня.
Но имелось и во-вторых: на руку оно не одному Федору, но и церкви. И последней как бы не побольше, чем «мужу юному, но мудростию наделенному». Очень уж много там имелось наставлений, кои явившийся Христос давал будущему государю в отношении православия. Поначалу кратко: не «забижать» его милое детище. Далее развернуто, так сказать, подробный перечень: людишек и землицы не отнимать, пажитей и лужков не трогать, ну и прочее. А как быть, если успели изобидеть? Христос и это предусмотрел.
– Сказывал митрополит Макарий государю Иоанну Васильевичу моими устами: «Аще некий царь и князь или в каком сану ни буди, возьмет что от святых церквей, или от святых монастырей, возложенных богови в наследие благ вечных от недвижимых вещей, таковые по божественным правилам от бога, аки святотатцы осуждаются, а от святых отец под вечною клятвою да суть», – вдохновенно декламировал Терентий. – Зрю, яко забылось оное ныне, а посему….
Короче, есть у тебя шанс, Федор Борисович, не попасть в святотатцы и избежать вечного проклятия, но для этого надо вернуть все на круги своя. Получалось, произошедшая секуляризация церковных и монастырских земель, проведенная Земским собором и утвержденная Дмитрием, под угрозой. Хочется вмешаться, но…
Я покосился в сторону сидящих, как и я, наособицу, митрополитов и архиепископов, сладко жмурившихся и согласно кивавших головами чуть ли не при каждом зачитываемом предложении, и вздохнул, понимая – делать это сейчас чревато. Боярам наплевать, прибавится или убавится в царской казне, поэтому куда лучше затянуть с решением этого вопроса, а вечером выдать Федору наедине.
И внвоь промолчать не получилось – Годунов поднял меня, пожелав узнать, что я об этом думаю. Пришлось честно высказать свое мнение. Неспешно обведя присутствующих взглядом и дождавшись, когда наступит тишина, я грозно произнес:
– Стало быть, покойный государь Дмитрий Иоаннович был неправ. Так получается? А ведь он лишь утвердил решение, принятое Земским Освященным собором, то есть лучших людей, выбранных всей Русью….
Сказать было что, но я успел произнести всего два первых предложения, а дальше…
– Лучших?! – взвился на дыбки князь Черкасский и следом за ним троица романовских зятьев: князь Сицкий и бояре Троекуров и Иван Иванович Годунов.
И полетели добрые теплые слова в адрес депутатов собора. В основном, разумеется, насчет их происхождения. Если кратко, суть сводилась к тому, что говядарь или швец, размышляющие о благе государства, не говоря о золотаре, звучит даже не смешно – нелепо.
«Ленина бы на вас напустить с его кухаркой», – подумал я и ринулся на защиту земцев, но в конце допустил ошибку, напомнив критиканам, что помимо князей (Горчаков) и окольничих (Шеин), в него входят и все духовные лица, присутствующие сегодня на заседании Малого совета. Неужто и они худы? Последнее оказалось лишним, но… как слово наше отзовется, нам не дано предугадать. И вместо ожидаемого мною молчания прогремел зычный голос владыки Гермогена:
– Не все, князь, не лги!
«А ведь действительно, его на Освященном Земском соборе не было, – с запозданием вспомнил я. Помнится, его и коломенского епископа Иосифа Дмитрий решил не включать, пояснив, что они излиха упрямы и твердолобы. Причем отказал он им в своем доверии хитро – никто толком и не понял. Просто взял и пригласил на первое заседание руководителей епархий, находившихся в Москве, и все. И получилось, что наиболее рьяно протестовавшие против поблажек с крещением Марины Мнишек Гермоген и Иосиф в него не вошли. Не входил в состав Освященного Земского собора и архиепископ Феодосий из Астрахани, сидевший тогда в Твери. Оно и понятно – единственный, кто не убоясь кары и смерти, не признал Дмитрия.
Зато теперь они тут как тут. Подчеркивая особый статут, для них и еще четверых иерархов церкви даже поставили семь кресел наособицу от всех прочих. На мой взгляд, для совета вполне хватило бы присутствия одного патриарха, но хитрец Игнатий заранее просчитал, где будут проходить основные бои. Просчитал и… благоразумно уклонился от них, сославшись на повеление Дмитрия. Мол, ему покойный государь велел сидеть вместе с боярами-думцами, потому не следует менять установленный порядок. Пусть Федор Борисович подберет иных, кои в Думу не входят. Он, недолго думая и подобрал.
Правда, не всех. Касаемо Феодосия – да, насчет Кирилла Ростовского – не знаю, а в отношении сидящего рядом с ним владыки Пафнутия Сирского, бывшего настоятеля Чудова монастыря, где одно время скрывался Дмитрий, у меня сомнений не было. Этот явно в самой тесной связке с Федором Никитичем. Достаточно посмотреть, как Пафнутий то и дело вопросительно поглядывает на боярина, и все ясно. Еще одного, Арсения, епископа Елансонского и архиепископа Архангельского, по всей видимости, пропихнул патриарх, как земляка-грека. Седьмое кресло пустовало – владыка Новгородской епархии митрополит Исидор не успел добраться до столицы.
Учитывая, что среди духовных особ тоже имелся своего рода табель о рангах, старшинство среди присутствующих принадлежало Гермогену, ставшему застрельщиком в обличении моих грехов. Думаю, взял он на себя эту роль весьма охотно, стремясь сполна рассчитаться со мной за Кострому. Надо сказать, получилось это у него вполне и та куча, которую он на меня навалил, оказалась куда больше, чем оставленные моими спецназовцами.
Владыка обрушился на меня с первых же слов, заявив, что не след новообращенному лезть в дела православия, ибо хотя я и принял истинную веру, но некрепок в ней, иначе не творил явное непотребство в своем недавнем походе.
– Али мыслишь, нам о том неведомо?! – зло уставился он на меня.
Я недоуменно уставился на него.
– И чего ж я творил?
– А того. Весь православный люд заставил грех смертный свершить, учинив сечу на Вербное воскресение.
– Мне в видении Христос явился и дозволил, – огрызнулся я, пытаясь поскорее закрыть щекотливую тему.
Но не тут-то было. Для начала Гермоген напомнил, что перед вторым боем, в ночь под страстную пятницу, у меня никакого видения не приключилось. Следом пошло напоминание о моем злополучном приказе сварить свинину в канун Пасхи. Правда, говоря словами поэта, в речах его правды на ломаный грош, ибо в изложении митрополита я пичкал мясом чуть ли не всех своих ратников, а не одного тяжело раненого Семицвета.
Мои пояснения, как происходило на самом деле, что я не мог не исполнить последнего желания своего гвардейца, и кто ведает, может, Семицвет и выжил, поев его, ни к чему хорошему не привели. Более того, они усугубили мою вину. Прицепившись к слову «умирающий», Гермоген потянул логическую цепочку далее, твердо заявив: столь кощунственное желание умирающему православному воину в такой день мог навеять только враг рода человеческого. Ну а я, получается, потакал ему, дабы ратник совершил смертный грех, каковой ему не успеть отмолить. И поступил так не по незнанию, но наплевав на предупреждение священника, то есть творил оную пагубу осознанно.
Краем глаза я успел подметить неодобрительное покачивание головой Годунова, чуточку растянувшиеся в стороны от еле сдерживаемой довольной улыбки губы Марины, и, вспыхнув от злости, отчеканил:
– Ведал я, что не успеть Семицвету отмолить сей грех, а потому, памятуя о боевом братстве всех ратных людей, от простых воинников до воевод, взял его на себя, о чем тогда же, у изголовья гвардейца, поведал отцу Никону. Ибо сказано в евангелии: «Более сея любви никто же не имать, да кто душу положит за други своя».
Я перевел дыхание, радуясь, что память меня не подвела (студенческая закалка!) и, подметив, как восхищенно мотнул головой Годунов, хотел продолжить, но не тут-то было. Митрополит яростно взревел, завопив, что «несть тяжче греха, чем губить бессмертную душу во имя спасения бренного тела» и далее зачастил без остановки, не давая мне вставить ни слова в оправдание.
