Андреевское братство - Звягинцев Василий Дмитриевич (лучшие книги читать онлайн .TXT) 📗
– А вы ведь не русский, милостивый государь, так ведь? – он снова хитровато прищурился.
– Отчего вдруг такая мысль?
– Да вы и не отвечайте, мне и вашего вопроса достаточно. Я ведь, думаете, по какому ведомству действительный статский? По судебному, милейший, по судебному. В юности мне казалось, что я похож на Андрея Болконского, а оказалось – на Порфирия Петровича... Может, обидно немного, да что сделаешь? Не мы решаем, за нас решают... Только вы меня не отвлекайте – ответьте, раз уж пришлось из каких краев к нам залетели?
Не помню, что за писатель, причем этого, XX века, употребил термин, великолепно подходящий к моему собеседнику: «Обоюдный старичок». Вот уж именно...
– Не понимаю, чем я вас заинтриговал, только русский я, стопроцентно.
– Этим и заинтриговали. Говорите по-русски, да не по-нашему. Не знаю, где языку учились, а за час нашего с вами знакомства столько неизвестных мне оборотов употребили, столько раз ударения неправильно ставили, и, главное – думаете не так. Очень быстро в уме переводите, не знаю, с какого языка на русский, но «сапиенте сат». Это вы хоть поняли?
– Чего же не понять. В латынях наслышаны.
– Изумительно! – Мне показалось, что не будь здесь покойницы, старик зааплодировал бы. – Что начитаны и наслышаны – сомнений нет, а вот какой стиль когда употреблять – не постигли еще. Поэтому совет примите от опытного человека. В образованном обществе вращаться можете почти невозбранно. А с простонародьем будьте поосторожнее. Они на такие вещи куда как чутки. Те же солдаты, которые с командирами из немцев общались, – особенно. Да кто ж вы все-таки есть? Попробую угадать. По облику – северный европеец. Для немца легки и раскованны. Для англичанина – простоваты и остроумны. На француза совсем не похожи, я с ними жил, знаю. Швед, что ли, с примесью русской крови?
За интересным разговором я почти забыл не только о недавней смерти почти близкой мне женщины, но и об одуряющей боли в раненой ноге. Коньяк, наверное, помог, да и нервное возбуждение подстегивало.
– Знаете, господин генерал, все равно не угадаете, а тому, что скажу, не поверите. Нет в вашем мире адекватно соответственной мне нации, посему предпочитаю называть себя евреем шестнадцатого колена Израилева...
Старик слегка опешил. Словно бы принял мои слова всерьез.
– Шестнадцатого? Гм... Двенадцать знаю, тринадцатое вроде бы как потерялось, а?..
– Потому что есть такой офицерский тост, не вашего, впрочем, времени. «Повторим, сказал почтмейстер, наливая по шашнадцатой...» Отсюда, наверное, и пошло...
Сам тост, признаюсь, я позаимствовал у отца Григория, происхождение же его явно теряется в дали времен. Возможно, и мой собеседник мог его слышать.
– Ага. Так, значит, – кивнул генерал, делая вид, что понимает. Или и в правду понимая намного больше, чем я предполагал. Они ведь в свои первобытные времена тоже далеко не дураками были в рассуждении общей сложности жизни.
– Тогда я вот что вам скажу. Дай вам Бог здоровья, конечно, но и покойницу не грех помянуть...
Он вытащил откуда-то из-под топчана темного стекла бутылку.
– Так-то мне здоровье не позволяет и дочь препятствует, а уж тут не по христиански будет...
Я с ним выпил. Какого-то непереносимо скверного, вонючего, обжигающе крепкого пойла. Китайский самогон «Маотай» из проса как бы даже и не изысканней на вкус.
Но все в конце концов кончается, и эта импровизированная тризна не могла более длиться, чтобы не стать очередным фарсом. Мне ведь еще идти и идти, как бы это ни казалось ненужным.
Я уже встал, собираясь откланяться, но старик меня остановил.
– А вот это? – он показал на тело Ванды.
Наверняка с моей головой что-то случилось. Я будто бы забыл о ней. Смотрел и не видел. Словно думал, что умерла и все, а остальное меня не касается.
– Вы уж знаете, господин-товарищ, с чем пришли, с тем и уйти извольте. Не ставьте меня в трудное положение.
Слова его, по контрасту с нашим душевным разговором, прозвучали почти бестактно.
А мне что с ней делать? Вопрос, конечно, глупый, и не этому гостеприимному старику его задавать. Он и так сделал для нас куда больше, чем можно было ожидать.
– А может быть, вы позволите ее здесь до утра оставить? Я найду машину и заберу... А сейчас куда же? Денег вот в залог оставлю...
Не понял, чего было больше в голосе и выражения лица хозяина – возмущения или презрения.
– Послушайте, любезнейший, кажется, вы переходите все мыслимые рамки. Сожалею, если дал повод. Пусть живым я не сумел от чего-то отказать, но устраивать из моего дома мертвецкую!
Нет, как здорово он выразился: «живым»! Словно не только Ванда, но и я уже не слишком живой. Вдруг?
И мне опять вспомнился Артур, который видел меня в «серой зоне». А сейчас я в какой?
– Не будем говорить о худшем, – словно бы прочел мои мысли старый судейский волк, – но вообразите, что в следующем квартале вас тоже подстрелят. И что мне прикажете делать? В саду вашу даму закапывать или в милицейский участок с заявлением бежать? Нет, уж, будьте так любезны...
И снова сменил гнев на милость.
– Если вам действительно сейчас некуда ее девать, послушайте совета. Вынесите на улицу, положите там, под кустиком где-то. Только уж попрошу, от моей калитки подальше. Утром успеете забрать – хорошо. Нет – и без вас подберут и похоронят. В общей могиле, конечно, но уж это... Реалии гражданской войны. Не нами начато... А меня избавьте. Я так и сделал для вас больше, чем можно требовать от порядочного человека. Не смею вас задерживать. Разве что на посошок...
– Благодарю, ваше превосходительство. Здоровье более не позволяет. Но...
А в принципе старик ведь прав. И в практическом смысле, и в том, что я действительно перешел некие нравственные пределы.
Я поднес стакан к губам. От запаха меня чуть не вывернуло наизнанку, однако я сдержался, пригубил, с омерзением наблюдая, как генерал выцедил свою порцию до дна.
– Ну хорошо, господин генерал. Спасибо за все, что вы для нас сделали. Я не хочу думать, что у вас останутся ко мне претензии.
Я взял куртку Людмилы, обшарил карманы, чтобы не оставить там чего-нибудь нужного. В левом кармане – «браунинг», запасная обойма, облепленная табаком от раздавленной пачки папирос.
