Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (список книг TXT) 📗
И, хлопнув Дениса по плечу и ободряюще ему улыбнувшись, Гурьев покинул «кабинет физкультуры».
Сталиноморск. 30 августа 1940
Выйдя за школьную ограду и прошагав с полсотни метров в направлении дома, Гурьев заметил «хвост». «Хвост» был явно не милицейский и не чекистский, хотя ручаться он бы на всякий случай не стал. Гурьев удивился. Этого не должно было быть. Не должно было быть никакого «хвоста». Неужели шпана, подумал он. Вот это да. Обхохочешься. Невероятно. Только этого мне не хватало.
Он замедлил шаг и сделал вид, что никуда не торопится. Хмыреватый вьюнош, увязавшийся за Гурьевым, не отставал. Ну-ну, подумал Гурьев. Отрываться пока не станем, посмотрим, что дальше.
Он прогулялся по набережной, потом по Приморскому бульвару, свернул на Сталинский проспект, постоял у кинотеатра «Краснофлотец», делая вид, что тщательно изучает программу киносеансов. Потом снова вернулся на бульвар, опять профланировал по набережной. Похоже, его филер утомился и соскучился. Гурьев вздохнул и пропал.
Он умел исчезать, никуда не исчезая физически. Гурьев дождался, пока шпик-самоучка устанет метаться туда-сюда, и встал перед ним, как лист перед травой:
— Огоньку не найдётся? Спички вот, — Гурьев, держа в одной руке папиросу, другой растерянно похлопал себя по карману чесучового пиджака и смущённо, обезоруживающе улыбнулся: — Дома, такое дело, забыл, наверное…
Топтунчик помялся, поозирался, посмотрел на Гурьева, невероятно правдоподобно прикидывающегося лопухом и фрайером, — он даже ростом сделался ниже, кажется, — и, снисходительно осклабившись, полез в штаны за изделиями фабрики «Сибирь», славного детища родимого Главспичпрома.
В следующее мгновение, успокоенный прикосновением гурьевского среднего пальца к точке на затылке, он уже спал, как младенец. Гурьев легко приподнял его, придерживая подмышками, поднёс к скамейке и аккуратно усадил, надвинув парню на глаза его собственную кепку. Улыбнулся нескольким мимохожим курортникам и, разведя виновато руками, — ну, перебрал пивка парнишка, день уж больно жаркий сегодня, — направился к Вере.
Не тащить же их к Макаровой, подумал Гурьев. Вот уж не было печали. Что же это за катавасия такая несуразная, а?! А тебе, дивушко, придётся мне всё рассказать, чего я не знаю пока. Ох, не нравится мне этот приморский детектив. Ох, не нравится.
Гурьев вошёл в калитку Вериной хаты и постучал в дверь. Опять жрать посадят, страдальчески подумал он. И отказаться ведь невозможно.
Ему открыла пожилая женщина:
— Здрасьте.
— Здравствуйте. Вера дома?
— Да. А вы кто будете?
— А вы всегда через порог разговариваете? — растянул губы в улыбке Гурьев, хотя улыбаться ему вовсе не хотелось.
В этот момент из кухни показалась Вера, на ходу поспешно вытирая руки о передник. Увидев в дверном проёме Гурьева, она на мгновение остолбенела. Опомнившись, всплеснула руками:
— Мама, что же вы человека на пороге держите?! Это же Яков, я вам говорила!
С лица Вериной матери исчезло выражение настороженности:
— Ах, Господи! И как сразу-то не догадалась… Ну проходите же, Яков… по батюшке-то вас как?
— Не надо по батюшке, — отмахнулся Гурьев и шагнул в дом.
Вера провела его в горницу, усадила:
— Я тебя сейчас накормлю, чем, как говорится, Бог послал. И не возражай. Я так рада, что ты пришёл. Катюша! Катюша! Иди сюда!
Девочка появилась на зов. Увидев Гурьева, засмущалась, прошептала «здрасьте» и умчалась опять. Гурьев улыбнулся:
— Надо же, вспомнила. Не болеет?
— Нет, слава Богу. Ты посиди, я на минутку, — Вера выбежала на кухню, и до Гурьева донеслось взволнованное перешёптывание женщин.
Вскоре она снова появилась в комнате:
— Сейчас борща вот… Настоящий, как положено, ложка не шевельнётся. И хлеб домашний у нас, мама сама печёт!
— Спасибо. Мне просто чай, и достаточно.
— Потом и чай будем пить, обязательно!
— С пирогами? — улыбнулся он. — Теми самыми?
— Конечно!
— Сдаюсь.
Кормили Гурьева так, словно он последний раз в жизни ел. Вера с матерью смотрели на него… Ох, ну что ж вы так на меня смотрите-то, как будто я Спаситель собственной персоной, мысленно вздохнул он. Покончив с борщом, отодвинул от себя тарелку:
— Теперь неделю поститься буду.
— Ну, вот. Если бы я знала, что ты придёшь…
Гурьев в изнеможении откинулся на спинку стула:
— Могу себе представить.
Женщины засмеялись. Вера отправила мать с посудой на кухню. Гурьев достал папиросы:
— Позволишь? — Вера кивнула, и секунду спустя сильный аромат табака поплыл по комнате. — Рассказывай.
— Что же рассказывать-то, Яша. Денег твоих нам ещё на год хватит…
— Да забудь ты про эти деньги, — махнул рукой Гурьев. — Заладила, право слово. Ты что делать умеешь, Веруша? Или домохозяйкой была?
— Нет, — Вера отрицательно качнула головой, и Гурьев вдруг увидел, что она совсем молода — лет двадцать пять ей, не больше.
Выдать бы тебя замуж, подумал Гурьев с тоской. Потому что вкайлили давно твоего Серёженьку, лоб зелёнкой намазали и вкайлили в землицу, ох, знаю я, знаю.
— Нет, — повторила Вера и улыбнулась чуть смущённо. — Я парикмахер. Мужской мастер. Женские причёски тоже могу, конечно же, но специальность у меня мужская.
— Это вообще очень мужская профессия, — Гурьев приподнял брови. — И как же тебя угораздило?
— Не знаю, — приподняла плечи Вера. — С детства я такая — ненормальная. У нас мало было парикмахерских после НЭПа, я вот у Семён Рувимыча и пропадала. Как уроки в школе кончатся, я туда. Сначала вокруг вертелась, а потом… Потом вот училище в Москве закончила. И в Наркомстрое, в ведомственной парикмахерской, работала. Там с Серёжей и познакомились.
Вера опустила голову и провела мыском ладони по щекам. Раз, другой. Гурьев поспешно проговорил:
— Это здорово. Мужской мастер. Художник, можно сказать. Здорово, Веруша. Правда.
— Скажешь тоже — художник. А хочешь, я тебя простригу? — Вера подняла глаза и улыбнулась. — Я первым делом побежала, инструмент купила. Это же невозможно — без инструмента. Я без инструмента — хуже, чем голодная. Давай?
— А давай, — отважно согласился Гурьев. — Что, прямо здесь?
— Ну да, — Вера поднялась. — Я мигом — пойду, всё приготовлю!
Вера возвратилась с простынёй, инструментом. Усадила Гурьева перед трюмо с большим зеркалом, обернула ткань вокруг шеи и плеч. И провела рукой по его волосам. Он едва не вздрогнул. Какие руки, подумал Гурьев. Боже, какие руки, можно в эти руки только влюбиться без памяти. Понимаю твоего Серёженьку, Верочка, ох, как понимаю. Прости, дорогая. Прости.
— Чем ты бреешься? — тихо спросила Вера, чуть касаясь пальцами его щеки.
— Ножом, — усмехнулся Гурьев.
— Тем самым, что ли?! — Вера непроизвольно отдёрнула руку. — Шутник…
— Златоустовской опаской. Отличная сталь, научились делать. Легированная. Благородная. Лучше золингеновской.
— И что, никогда не поранишься?
— Ну, отчего же, — Гурьев улыбнулся и пожал плечами. — Пару раз порезался. Давно только это очень было, Веруша. С тех пор — никогда.
Эту бритву ему действительно подарили на заводе — из первых образцов стали, выплавляемой по новому техпроцессу. Ему и Сан Санычу — по бритве. Городецкому — с малахитовой рукояткой, ему — с яшмовой. Ручная работа, штучный товар. На свете много есть такого… Не буду, не буду, спохватился он. Только декламации Шекспира не хватает бедной девочке сейчас для полного душевного равновесия.
Вера долго колдовала над ним. Гурьев чувствовал, что она не только растягивает удовольствие, но и на самом деле истосковалась по любимой работе. Наслаждайся, милая, подумал он. Наслаждайся, мне не жалко, от меня не убудет.
Вера, завершив священнодействие, осторожно взяла его голову, чуть повернула из стороны в сторону. Потом немного отступила назад:
— Ну, вот. У тебя волос густой, сильный. И мягкий, укладывается хорошо. С таким волосом работать — одно удовольствие. Если хочешь, буду тебя стричь всегда. Приходи, когда захочешь. Придёшь?
