Наследники по прямой. Книга первая - Давыдов Вадим (список книг TXT) 📗
— Чего рассказывать, дорогой, — потемнел Беридзе. — То плачет — приходи, то — видеть тебя не могу. Варяг злится… Бабы, говорит, эти нас доконают. Я и так, и эдак — Сеточка, Сеточка, не время сейчас, а она…
— И? — метнул желваки по щекам Гурьев.
— Не понимаю, — Беридзе вздохнул. — Я же не виноват? Варяг же не виноват?
— Я же тебе объяснял, — покачал головой Гурьев. — Это гормональное, когда женщина теряет ребёнка на таком сроке, у неё возможны даже необратимые психические подвижки. А тут ещё эти командировки твои… Нет, Варяг не прав. Нельзя тебе сейчас ездить. Надо тебе в Москве дело найти. Или вообще тебя куда-нибудь в Латвию отправить, на Рижское взморье. Там воздух сосновый, целебный, песок мягкий, тишина. Светочке там хорошо будет. Ладно. Я поговорю на эту тему с Варягом.
— Да каждый же человек на вес золота…
— Вот именно поэтому.
— Всё равно, Гур. Дело есть дело.
— Дело для людей, Тень. И для нас в том числе. Иначе не нужно никакого дела, понимаешь?
— Для людей, да. Только мы давно не люди, дорогой. Мы…
— Нет, Тень. Если мы — не люди, то ничего у нас не выйдет. А у нас выйдет. Потому что мы люди. И Варяг это должен понимать. Короче, завтра утром — назад. Я сам справлюсь. — Он поднялся. — А сейчас — спать, завтра подъём в четыре.
— Я не засну.
— Заснёшь, — кивнул Гурьев. — Ещё как заснёшь. Ложись.
Беридзе подчинился, скинул обувь, лёг, вытянулся на кровати. Гурьев подошёл к нему, надавил пальцем на точку в районе затылка, и мгновение спустя Беридзе уже дышал спокойно и ровно. А Гурьев вышел к ЗиСу, достал из багажника чемодан с аппаратом «Касатки», вернулся на свою половину, развернул оборудование, послал срочный вызов Городецкому. Аппарат у Городецкого был всегда в ждущем режиме, — и в кабинете, и дома, и в машине, так что ответил он быстро. При установлении связи принимающий аппарат показывал уникальный номер вызывающего, так что предисловий Гурьев не ждал. Их и не было:
— Исполать тебе, Наставник, — проворчал в трубку Городецкий. — Рад слышать тебя, бродяга.
— Салют, секретарь. Скажи мне, ты здоров?
— Ну?
— Не нукай. Ты зачем Тенгиза прислал? Ты что, спятил?!
— Ты меня не лечи, учитель. Я на кадровой политике столько собак сожрал, что тебе до меня, как до Луны пешком — семь вёрст в небеса, и всё лесом, — Гурьев увидел усмешку друга, словно наяву. — Так и быть, как самому близкому соратнику и сподвижнику, объясню. Пусть девочка прочувствует, что без Тенгиза ей жизнь не в жизнь, особенно теперь. Вернётся Тенгиз — и пойдёт у них всё, как по-писаному. Понял, салага?
— Ты тупишь, Варяг. Просто тупишь, и всё. Это химия. Химия и биология. Тут твоя социальная инженерия только всё испортить может. Терпение. Ласка. Любовь. Больше ничего нельзя. Ничего. Когда ты это поймёшь?! С кадрами он меня учит обращаться. Это я тебя на семинар по вопросам кадровой политики пригласить могу. Так что?
— Отдыхай, учитель, — Городецкий вздохнул. — И я отдохну малость. А то дел у меня других нет, только за бабами слюни и сопли подбирать да истерики гасить. Человечка, что ты найти просил, нету. Можешь расслабляться в полное своё удовольствие. Хотя человек был… человек.
Выслушав короткий рассказ Городецкого, Гурьев зажмурился на миг:
— Так я и знал.
— А если знал, зачем теребил?! — рявкнул Городецкий так, что трубка завибрировала у Гурьева в руке. — Рефлексии душат?!
— Рефлексии? — усмешка Гурьева сделалась снисходительной. — Ты знаешь, зачем и почему я это делаю.
— Знаю, — буркнул Городецкий. — Знаю, только поверить всё никак не могу.
— А придётся.
— Да уж придётся.
— Не умножай… эманаций, Сан Саныч. Без особой на то нужды. И помни, кто и как этим пользуется. Веришь ты или нет — мне всё равно. Мир?
— А то как же.
— Отлично. Беридзе выезжает назад завтра утром.
— Беридзе выезжает, когда получит приказ. Послезавтра. Бывай, Наставник.
Гурьев посмотрел на умолкнувший аппарат и покачал едва заметно головой. И улыбнулся невесело. Вот так, подумал он. Что ж, пора последнюю бумажку для Верочки рисовать. Нельзя дальше тянуть, подумал он. И пусть будет, что будет. Посмотрев ещё раз на спящего Беридзе и на часы — начало одиннадцатого, — решился.
Сталиноморск. 1 сентября 1940
Улица была уже по-ночному пустынна. Гурьев двигался так, что собаки на него никак не реагировали. Только собачьего концерта ему не хватало для полного счастья.
Он перекинул руку через низкий штакетник, легко открыл калитку. Пёс насторожился было, зарычал, но у Гурьева имелись на этот случай несколько безотказных трюков, и секундой позже зверь продолжил смотреть свои собачьи сны. Гурьев тихонько постучал в стекло Вериной комнаты. Она выглянула встревоженно — не ложилась ещё:
— Ты, Яша! Ох, даже и собак не слыхать! Случилось что?
— Нет. Ну, как сказать.
— Я открою. Заходи.
Он вошёл в дом, огляделся:
— Я ненадолго. Спят уже, мать, Катюша?
— Да. Проходи же, Яша!
Он, поколебавшись, двинулся за Верой. Они вошли в комнату, Вера села на высокую металлическую кровать, ещё не разобранную, с горкой подушек. Гурьев опустился на стул, вынул из кармана паспорт, трудовую книжку и метрику, протянул Вере:
— Держи, голубка.
— Яша…
— Сколько лет уже Яша, — он усмехнулся. — Посмотри, всё там правильно?
Пролистав, она поднялась и убрала бумаги в комодик. И, снова опустившись на перину, провела мыском ладони под глазами:
— Спасибо, Яша. Слов-то не бывает таких, чтоб тебе сказать — сам знаешь.
— Не нужно, Веруша. Будешь моим личным парикмахером, — он растянул губы, делая вид, что улыбается.
— Буду, — кивнула Вера. — Можно на работу устраиваться?
— Можно. Но не спеши, я это улажу на днях. Завтра сходи в паспортный стол, там уже предупреждены. Прямо к начальнице иди, Курылёвой. Скажешь, что я прислал.
— Скажу, — покорно кивнула Вера, отчаянно пытаясь выжать из себя улыбку.
— Только это не всё ещё, Веруша, — Гурьев отвёл взгляд.
— А что?
Он достал из кармана последний бланк — свидетельство о смерти Лопатина Сергея Валерьяновича, 1910 г.р., по происхождению из мещан, беспартийного, образование средне-специальное. В графе «Причина смерти» стояло: «несчастный случай на производстве».
Он дождался, пока Вера прочтёт бумагу. Увидев, как дрогнули её пальцы, заговорил тихо, с нажимом:
— Ты прости, Веруша. Иначе нельзя. Тебе жить ещё, да и Кате сколько анкет заполнить придётся, никому неведомо. Понимаешь?
— Я знала. Знала. Как ты узнал? Как?!
— Вера, не надо. Слышишь? Нет Сергея. Всё, — и метнул желваки, огромные, чуть не с её кулак, по щекам.
— Я знала, — Вера перекрестилась медленно, и две маленькие слезы выкатилась у неё из глаз. — Знала я, знала, Яшенька.
Он никогда не мог переносить женских слёз. И никакое дзюцу не помогало. Ничего не помогало. Ни опыт, ни тренировки. Ничего. Он поднялся:
— Пойду я, Веруша. Поздно совсем.
Он понимал, конечно, что никуда не уйдёт. Но надеялся. Дурак. А Вера тоже поднялась. И, шагнув к Гурьеву, прижалась к нему изо всех сил.
Он почувствовал её тугое, жаркое тело через тонкий ситец летнего платья. Почувствовал, как она втискивает себя в него. И, когда она вскинула дрожащее, с закрытыми глазами, лицо, наклонился, целуя, раздвигая её губы своими.
— Яшенька, Яшенька, Миленький, Яшенька… Господи… Что…
— Ш-ш-ш. Молчи, голубка, молчи.
— Яшенька… Яшенька… Ох… Да, Яшенька… Всё… Всё… Ох… Да, ну же, ну… Ох, Яшенька, светик мой, ясный мой, Яшенька, миленький, миленький, можно, да, можно, можно, Яшенька, да что же ты, что же, мой, мой…
Тебя же нет, нет, нет, что ж Ты творишь, яростно подумал Гурьев. Что Ты творишь… Тебя нет… А если Ты есть, — как же Ты можешь такое с нами творить?!
Он так Веру любил, как будто она… Потом повернулся на спину, уложил на себя, гладил.
— Пожалел меня, — Вера, улыбаясь, провела рукой по груди Гурьева. Какие руки, подумал он. Какие руки. — Пожалел, разбойник. Спасибо.
