Прыщ - Бирюк В. (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
Встать. Руки за спину. Лицом к стене…
Откуда-то выскочило на автомате. Аборигены и команд-то таких не знают. А вот сыромятные ремни на локти, кляп в рот (твою ж…!) и мешок на голову — местная этнография.
Эти экзотические обычаи буколических туземцев…
Русские летописи перечисляют немалое количество случаев, когда кого-то из предков закрывали. Но как-то без подробностей. Как часто меняли постельное бельё, кто выносил парашу, повседневный и праздничный рационы…?
Увы-увы, наши представления о предках полны лакун, фрагментированы и лапидарны.
И волочь под белые рученьки, так что ноги земли не касаются, в моё время не принято. Наши зеки сами бегают. В нужном конвою направлении.
Кажется, вытащили из подземелья, вроде бы, протащили через двор, похоже, сунули в другой погреб. О-ох, блин… Не кажется — приложили лбом об стену.
— Стоять.
Стою. Руки распутали. И… и ждут. И я жду. Никаких попыток снять мешок, вытащить мерзкий кляп…
— Сымай с себя всё.
Снимаю мешок, по кивку Демьяна, снимаю подштанники. Судорожно всхлипываю — напоминаю о моей полной покорности и таковом же, но — испуге. Голый юнец — такой беззащитный… Оглядываю — куда бы тряпки кинуть. Заодно: общая оценка обстановки.
Это уже не застенок, что-то в хозяйстве самого кравчего. Он сам, какая-то бабища с топорной мордой, «свистящий салоп» и здоровенный мрачный мужик. Со здоровенным ножом на поясе.
— Делай. (Это — бабище). Как закончит — позовёшь. (Это — «салопу»).
И Демьян, внимательно оглядев меня и обидно хмыкнув, удалился.
Баба поманила меня к свету. Равнодушно осмотрела со всех сторон. А я — в чём мать родила. Даже косынки и креста с костяным пальцем нету — в застенке остались.
— Эссс… А штой-то у яго ссс под кожи-то ссссветиссс…
«Салоп» углядел серебряный проблеск на моей шкурке, попытался ковырнуть, получил по рукам от бабы. Похоже, немая — бьёт без комментариев. Распахнула ларь у стены и начала выкидывать из него на стол всякие… причиндалы.
Забавно. Забавно по реквизиту понимать, что меня уже списали. Одёжка — минимальная и старая. Сапоги — вот-вот развалятся, размера на два больше моего. В таких не побегаешь. А мозолей натереть — просто не успею. Рубаха нижняя, женская, широкая, коротковатая, протёршаяся в некоторых местах. У предыдущей носительницы бюст был… девятого размеру.
Среднего в одежду не дали — сильно замёрзнуть… тоже не успею. Пошло верхнее. Тоже барахло, под образ. Шуба овечья, мехом наружу. Поеду с ряжеными, и буду кричать:
— Я — овца! Я — овца! Ищу барана!
С пришитым коровьим хвостом. Тогда:
— Я — тёлка! Я — тёлка! Ищу тельца. Или правильнее — тeльца?
Пояс с костяными погремушками. Две из них подвешены на шнурках так, что можно легко снять. И набросить как удавку на чью-нибудь шею.
Основное — голова и лицо. Лицо — салом. Сверху — сажа, мука, малиновый сок. На голову… воронье гнездо из конопляных верёвочек. Длинных, чтобы лицо занавешивали. Похоже на африканскую причёску с сотней-другой косичек. На Руси женщины обычно избегают ношения масок: «Мужики в масках, а мы-то ходим, платками завесимся и идем… Закосынкаемся и волосы распустим».
Сверху платок — чтобы всё это не сваливалось. Ещё один — красный грязный платок домиком.
— Ссскажи — бу! Не, не хватат чегосссь.
Баба достала какую-то шкатулку, поковырялась, вытащила… вставную челюсть! От вампира! С клыками, костяную, грязно-белую, нечищеную. Запихнула мне в рот. Удовлетворённо кивнула. Такая гадость! Выберусь — первым делом выплюну.
Ощущение времени у меня после застенка сбилось, кажется, была уже глухая ночь, когда заявился кравчий. Хорошо навеселе, но службу правит: разговор товарищеский, приязненный. Мы ж теперь соратники! Или — подельники.
— На вот. Ножик. Им… дело сделаешь, да там и оставишь. Чтобы у тебя, ежели что, не нашли. Давай, Ванюша, сделай своё, а я уж своё… в наилучшем видике. Э… в виде. Давай, пошли.
Забавно, слов: «убей Судислава» — так и не прозвучало. Только моё: «понял». А что я понял — моя проблема. Кравчий мне ничего худого сделать — не приказывал. Ежели что — при очной ставке отопрётся вполне искренне. Вот как надо! Вот как здесь разговоры разговаривают! Отчего Будда так на меня и вызверился — прокололся он, лишнее сказал.
У крылечка — сани невеликие, влезли вместе с «салопом». Возчик вожжами махнул, тронулись, пристроились в хвост к череде других саней, десятка два. Там тоже какие-то ряженые, девки визжат, парни молодые ржут. Воротники ворота открыли, и… с факелами, с визгом, хохотом… поехали.
«Салоп» наставляет на ухо:
— Приедемссс — пойдём сссо всеми. Потом — в левую половину. Переходомссс. Сссо двора — не войтиссс. Ссстража. На третий поверхссс… Тама в сссерединессс… сссам увидишссс.
Что же он такое… жирное ел? Запах пробивает через два моих платка и пеньковую вермишель на лице. Придавить бы… Не сейчас. Сейчас — выкрутится самому. Плохо, что у тысяцкого — стража во дворе. Сперва «подозрительного чужака» прирежут, потом спрашивать начнут. Не сбежать. «Салоп» отстанет только когда я на женскую половину уйду. А когда буду возвращаться — повстречаю «благородного рыцаря». Который и зарежет переодетого злоумышленника и душегуба непотребного. Или «салоп» ещё кого наведёт. Да и, вероятно, не один он там такой. Крикнет «бей» и понеслось:
А дальше — по комариному:
А так волнительно, ребята, когда тебя на смерть везут… Фигня! «Плавали, знаем!». Я тут, в «Святой Руси» — совсем «не девочка», «дорогу на эшафот» — уже не впервой топчу. Какой интересный опыт подарили мне предки!
Ночь крещенского сочельника — ясная, морозная. У Смоленского тысяцкого Боняты Терпилича во дворе — гулянье: столы стоят, костры горят, народ по сугробам валяется. Бубны бьют, дудки дудят, гусли гудят, сопелки сопят. Скоморохи скачут и орут. Орут разное, противное, визгливое, пьяное, аж заходятся. Из сарая рядом с конюшней вылетает на четвереньках парень с напяленной вместо шапки головой свиньи и с голым задом, запряжённый в детские санки. Следом с хохотом бегут девушки и лупят его хворостинками. Потом выносится тройка запряжённых в телегу медведей. Нет, всё-таки, люди — снизу сапоги видны. Но орут… по-медвежьи. На телегу наваливается куча разного народа, визжат, проносятся через двор и сразу же сваливаются: телегу по сугробам не протащить — медведи быстренько выпряглись и перевернули экипаж с пассажирами. На краю двора молодые бабы и девки собирают в крынки чистый «крещенский снежок» — холсты белить да от сорока недугов лечить. Поглядывая на ярко блистающие звезды приговаривают:
— Звезды к гороху горят, да к ягодам; вдоволь уродится, то-то загуляем в лесах да в горохах!
У колодца посреди двора сидит меланхоличный пьяный полуголый козёл с чёрной мордой и золочеными рогами, трясёт бородой, отблёскивая сальным по голому, воет по-волчьи на луну, временами переходя на блеяние. У его ног куль рогожи. Когда кто-нибудь подходит близко — вытаскивает оттуда горсть золы и дует на прохожего. Прохожий отшатывается, ругается. Козёл — хохочет, матерится, блеет, снова воет. Три немолодых женщины, напевая что-то своё, тягучее, совершенно не в такт основной взвизгивающей и грохающей музыке, подпрыгивают и пританцовывают перед запертым невысоким крыльцом слева, крутятся каждая юлой. Потом хватают на варежки комья рыхлого снега и манерно засевают им крыльцо. Снова кружатся, мурлыкая себе под нос:
— Батюшка Микола милостивый, как бы к утрею-то оттеплело, да на святую Ердань туманом одело, так хлебушка бы тогда нам достало!
У конюшни возятся самые озабоченные мужики: кто в крещенский сочельник у коня копыта почистит, у того конь весь год не будет хромать и не случится с ним иной болести. Но, веря своей примете, мужики не доверяют бабьим и, ворча себе под нос, копаются в навозе у скотного двора — не осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб на том свете родителям было теплее.
