Как приручить Обскура (СИ) - Фальк Макс (бесплатные версии книг .txt) 📗
У Криденса горели щёки, он посматривал на дверь, сдерживая непроизвольные смешки, и ждал, ну когда же. Когда же!
Он никогда не думал, что в мире существует хоть что-то, способное смутить Персиваля. Это Персиваль всегда находил способ смутить Криденса — откровенные слова, горячие взгляды, от которых лицо загоралось огнём, и хотелось немедленно спрятать его у Персиваля на груди. Вот как сейчас.
Криденс был счастлив, смущён и обижен, но обида была какой-то дурашливой, не всерьёз. Хотелось поскорее дождаться его, чтобы спросить. Персиваль ведь хотел, чтобы Криденс приходил к нему с любыми вопросами. Вот он и придёт. Не здесь, не в ресторане, а когда они вернутся домой — придёт, отбросив стыдливость, и спросит. Один простой, отчаянный вопрос — почему?!.. Если вы хотели, если вы думали — почему вы молчали?.. Столько времени упущено!.. Я бы давно научился!..
От голода уже сосало под ложечкой, но он ждал, не прикасаясь к еде. Они всегда ели вместе, это была их традиция, их ритуал, который ни разу не нарушался. Даже в то ужасное время, когда Криденс думал, что Персиваль больше не хочет от него ни поцелуев, ни ласк, этой глупой, неумелой, но искренней благодарности. Даже тогда, когда Криденс думал, что Персиваль нашёл себе кого-то другого, они встречались за столом каждый день, хотя каждый раз был для Криденса пыткой. Он незаметно втягивал носом воздух, с ужасом ожидая, что расслышит тот самый, чужой, ненавистный запах: горький ландыш и сладкую розу.
В зал вышел посол Лихтенберг. Оправил манжеты, поправил волосы, уложенные светлой волной. Вернулся к столику.
Прошла минута. Другая. Персиваль не появлялся.
Ещё минуту Криденс унимал беспокойство.
Ещё минуту — старался не очень-то беспокоиться.
Потом он начал бояться.
Мистер Эйвери крутил в пальцах бокал светлого вина, от него на белую скатерть ложились золотистые блики, как солнечные зайчики. Криденс смотрел то на него, то на дверь туалетной комнаты, продолжая надеяться, что Грейвз сейчас выйдет. Всё веселье пропало, и голод испарился за ним. От страха в желудке всё скручивалось холодным липким узлом, будто он проглотил жабу, и она перебирала там холодными лапками, тяжёлая, как камень. От запаха еды мутило.
Мистер Эйвери мелкими глотками пил вино, будто воду от икоты. У него на лице была скука. Мистер Лихтенберг резал мясо и что-то негромко ему рассказывал. Криденс слышал голос, но не разбирал ни слова — только шипящее бормотание, как у испорченного радио, которое вместо музыки ловит трескучий шум.
Криденс гипнотизировал взглядом дверь, но минуты летели, а дверь оставалась закрытой.
— Вы сегодня необычно молчаливы, — вдруг разобрал Криденс. Будто радио настроилось на нужную волну, а может, он так затаил дыхание, прислушиваясь, что теперь мог расслышать даже чужой разговор.
Мистер Эйвери со скучающим видом глотнул вина и поднял глаза к потолку. У него было белое лицо, как у напудренного циркового клоуна, не хватало только нарисованных глаз с жирными чёрными ресницами и яркого красного рта, у которого один край задирается вверх, а второй кривится вниз.
— Я обижен на вас. Вы заставляете меня ехать в Дурмштранг, — капризным тоном сказал мистер Эйвери. Рот у него, казалось, ещё чуть-чуть — и съедет набок точно по-клоунски, вверх и вниз.
— Я думал, вам нравится, когда вас заставляют.
Мистер Лихтенберг улыбался холодно и жутко, у него был не рот, а порез бритвой. Только не яркий, свежий, с запёкшейся кровью — а старый, давно затянувшийся, и губы — как бледно-розовые рубцы. Он говорил хрипло, спотыкаясь и шипя своими губами, будто они у него онемели и он не мог говорить, как все люди.
— Мне нравятся мужчины с акцентом, — игриво улыбаясь, заявил мистер Эйвери.
Криденс смотрел на них, как заворожённый. Ему было мерзко и гадко, что они сидят здесь вот так, флиртуют, пьют вино, улыбаются друг другу в глаза, а мистер Грейвз в это время уже в плену, он уже с Гриндевальдом, он уже далеко.
— У вас там вечно зима, — мистер Эйвери кокетливо склонил голову набок. — Я слышал, там все носят овчину. Она воняет, — он сморщил нос. — А всё, что не пахнет овчиной, пахнет кислой капустой и пивом. Ради вас я иду на огромные жертвы. Скажите хотя бы, что будете меня ждать.
— С нетерпением, — сухо ответил тот, но глаза у него на мгновение вспыхнули, как солнце блеснуло в снежной пустыне.
Криденс вздрогнул, будто его пробрал ледяной ветер. Он уже и забыл, что это за чувство — и вот оно вернулось, знакомое, огромное и тяжёлое. Одиночество.
Когда-то давно, в прошлой жизни, в Нью-Йорке, его самый ужасный страх был не тот, что Мэри Лу разозлится и однажды изобьёт его до смерти. Он боялся, что придумал себе мистера Грейвза. Все сироты выдумывают родителей, которые однажды придут и найдут потерянных детей. Он слышал эти истории от беспризорников, у которых был то папа-банкир, то мама-актриса, и только непреодолимые обстоятельства разлучали их со своими детьми. По ночам, лёжа на жёсткой кровати в закутке под крышей церкви, Криденс до холодного пота и скрюченных пальцев боялся, что выдумал мистера Грейвза. Красивого, доброго мистера Грейвза с ласковыми руками. Он так хотел каждый раз попросить у него что-нибудь на память, открутить хотя бы пуговицу с его пиджака, чтобы спрятать в подкладку шляпы и иногда прощупывать её там — не привиделось, не приснилось. Но у мистера Грейвза все пуговицы держались крепко. Криденс решился однажды подёргать — нет, невозможно. Ему на память оставался лишь запах — глубокий, чистый, табачный, бумажный. Сосновый, солнечный, океански-солёно-просторный.
И вот опять. Тот же самый страх подкрался к нему со спины, накрыл, будто пыльным мешком из-под мёрзлой картошки. Нужно встать и уйти. Сейчас же. Домой. Ждать письма, как условились.
Домой. Когда-то это значило «в Гленгори», но тот дом стал чёрным скелетом, воняющим гарью. Сейчас это значило — туда, где они провели последние несколько дней. Рядом с Грейвзом — любое место было бы домом.
Где-то недалеко ударил церковный колокол. Криденс машинально дёрнул рукой к горлу, туда, где раньше носил распятие. Мистер Грейвз не верил в бога, и Криденс теперь — тоже. Раньше он целовал истёртый потемневший крестик, бормоча молитвы о спасении своей души, но мистер Грейвз забрал у него бога, забрал шнурок с распятием, и молиться стало некому.
Только бы они не ошиблись. Только бы Гриндевальд правда оставил Персиваля в живых. Только бы он ничего с ним не сделал. Криденс сидел, как парализованный, ждал и боялся, что в любую секунду кто-то вынырнет перед ним из вихря перемещения и протянет ему письмо. Мистер Эйвери нежно улыбался своим клоунским ртом и говорил звонким голосом:
— Только ради вас, Тиль, я поеду в эту чудовищную страну к вашим грубым мужланам с посохами. Но не ждите, что мы с Трезоро задержимся там хотя бы лишнюю минуту.
— Трезоро?.. — спросил тот.
— Я же вам говорил, — с упрёком сказал мистер Эйвери. — Трезоро, мой лабрадор. Совершенная душка. Такой ласковый, такой весёлый… Даже не пытайтесь заставить меня ехать без него, — с внезапной угрозой заявил он. — Трезоро так привязан ко мне, что заболеет, если я оставлю его в Лондоне.
Мистер Лихтенберг пил чай и рассеянно смотрел в окно. Мистер Эйвери смеялся и длинно рассказывал, как Трезоро прячется от грозы под кроватью, как он любит куриные крылышки и какая была умора, когда он сгрыз апельсин вместо мячика.
Криденс слушал его неприятный голос, замерев на самом краешке стула. Смотрел в нетронутую тарелку, одеревеневшими пальцами держал нож и вилку. Он читал в энциклопедии, которую подарил Персиваль, как инквизиторы пытали колдунов. Кто-то невидимый вот так же пытал его прямо сейчас. Ладони жгло пустотой, как кипятком — не дотронуться, не дотянуться, не встретить руки, плеча. А в груди — наоборот, было тесно, будто кто-то сжал её железными клещами, выдавил воздух, оставив внутри только слёзы, и Криденс давился страхом, кашлял им, но не мог его вытошнить.
