Тигр и Дракон (СИ) - "The Very Hungry Caterpillar" (читать полную версию книги .txt) 📗
Вот первая повозка — Шэрхановы подштанники, шервани расшитые, пояса, тюрбаны и прочее тряпьё. Шэрхан снова пощупал левый бок. Какое-то противное чувство тыкало в желудок.
Вторая повозка — книги, письменные принадлежности, бальзамы, благовония, картины, шахматная доска. Шэрхан дёрнул щекой. Что ж так медленно, демоны вас раздери?
Третья повозка — жратва. Амарантовая мука, кокосовое масло, маринады, специи, гхи — все, чего по мнению джагорратского повара Шэрхану будет недоставать, пока он к местной снеди приспосабливается. Смешно. Как будто он сырой рыбы не едал. Правда, было это от голода зверского в проливной муссон, а не ради гурманства…
Ну где же, где же этот чёртова четвёртая?
От клацанья — глухого и какого-то обреченного — похолодело в груди. Прямо на глазах стражники-великаны потянули громоздкие каменные створки.
— Стойте! — крикнул Шэрхан, бросившись к ближайшему глиняному истукану. — Да погодите же! Там еще одна…
Двери захлопнулись. В руке одного из великанов оказался толстенный зелёный ключ, которым он крутанул в замке, прежде чем вернуться на свое место у створки.
С рёвом Шэрхан впился в вырезанную робу:
— Открывай, сволочь, не то в масалу искрошу.
Истукан стоял столбом и смотрел поверх Шэрхана, благо рост позволял.
Не откроет. Шэрхан размахнулся и двинул в глиняную челюсть. Череп податливо скомкался, костяшки Шэрхана провалились во что-то мягкое… С омерзением он отдернул руку, и глинистая плоть восстановилась, будто и не было в ней только что вмятины в форме Шэрханова кулака. Ключ из пальцев истукана тоже пропал, а латы были монолитные — ни кармашка, ни выемки. Как есть бесовщина.
Шэрхан кинулся к дверям и подергал за створки. С таким же успехом мог бы подергать за уступ скалы.
Только и осталось что взвыть от отчаяния. Голяком ведь он теперь тут, на чужбине. Ни тальвара верного, ни лука со стрелами, ни чакр метательных, ни клевеца со слоном на обухе, ни пары булатных катаров. Все-все отобрали, мрази.
Или это не они? А вдруг… вдруг это братец повозку зажилил? Так ведь и сказал, паскуда наследная, на прощанье: «Ты, братец, саблю-то свою спрячь пока, без надобности она там тебе». Сказал и, гадливенько так засмеявшись, скосил глаза Шэрхану между ног. Ну Шэрхан ему в нос и двинул. Прям при всем честном народе рожу расквасил. И еще бы бил, если бы стража не подоспела. А со стражей-то что драться? Стражники его в рабство на чужбину не продавали, рисом уши про равное замужество не забивали, про угрозу асурскую не стращали, на чувство долга перед родиной не давили. Вот Шэрхан и ушёл тогда. Ушёл, но чёрный взгляд брата запомнил. Что, взревновал, Пракашечка? Отомстить решил? Удалось.
Шэрхан собрался было снова взвыть, да передумал. Чего уж? Выдохнул, с ненавистью проводил взглядом облачко пара, вырвавшееся изо рта, и потопал за обозами. Догнав повозку, гружёную одеждой, он заскочил внутрь и зарылся в шмотье. Потому как мудрость солдатская гласила, что когда на душе тошно, у настоящего воина три варианта: жрать, спать или глотку резать. Жрать не хотелось, глотку резать было ещё рано, так что Шэрхан предпочёл въезжать в Тян-Цзы, оглашая императорский дворец своим молодецким храпом.
Но сон не шёл. Мало того что тяжёлые мысли не отпускали, так ещё и в бок что-то резко кололо. На очередном камне повозку подбросило, и Шэрхан будто на доску с гвоздями напоролся. Э нет, так дело не пойдёт. На доске с гвоздями, это учитель Шрираман пусть сидит, он йог в четвёртом поколении, а Шэрхан к постели подружелюбнее привык. Ругаясь, он копошился в груде тряпья, пока не нащупал среди шелков, органзы и атласа что-то острое, тонкое, извилистое, в бархат обернутое. А как нащупал, так даже засмеялся. Потянул за ткань, выуживая на свет длинную полоску. Сбросил обёртку, обнажая сталь. И залюбовался.
Уруми, меч-пояс. Сталь тонкая, гибкая, обоюдоострая. Длиной в два размаха рук. Вокруг пояса застегнёшь — никто и не увидит. В ближнем бою не помощник, а вот от нескольких врагов на расстоянии защитит. Никого с носами да с пальцами не оставит.
Чьей же заботливой рукой он был в одежду подложен, да ещё в бархат для пущей схожести с обычным поясом обернут? Неужто Сколопендра сжалилась? Противная ведь бабка, злопамятная. Как Шэрхан ей, когда мальчишка был, во время приёма светского на сари наступил — да так, что оно всем на потеху размоталось — так с тех пор она ему нет-нет да и подкладывает свинью. Но по мелочи. А в большом вон помогла. И купца сыскала, и пояс теперь подкинула. Хорошо ведь когда ведьма на твоей стороне.
Шэрхан погладил края лезвия и, обернув снова в бархатные ножны, спрятал в мешок.
Не так всё и плохо. Оружие есть, усы тоже никуда не делись, жить можно. Через секунду он уже храпел на мешке с пашминой.
Проснулся он от разряда молнии, шибанувшей его прямехонько между лопаток. Шэрхан крутанулся ужом и соскочил с повозки, ошарашено таращась в небо. Ни облачка. Синева, только-только вечерним сумраком подернутая.
— Долго спал, — отозвались снизу.
Старик доставал Шэрхану до плеча, зато держался важно и смотрел, как на таракана у себя в тарелке. На воина не тянул и оружия в руках не было. Шэрхан подвигал плечами, проверяя, всё ли на месте. Чем же это его так шандарахнуло?
Глянул на старика с подозрением:
— И что, сразу руки распускать?
— В следующий раз ослушаешься — хуже будет.
Говорил старик с акцентом, звуки коверкая так, будто нарочно издевался. Сразу видно — мутный дядька. Глаза-щёлочки, губ почти и не видно. Кожа на лице гладкая, какой даже у женщин джагорратских нет. Ни волосинки, ни пушка. Шея и руки тонкие, а пузо впереди болтается. Но главное — взгляд. Смотрел на Шэрхана по-торгашески, на качество проверяя и цену выводя. В животе от этого взгляда заныло.
— Жрать хочу, — объявил Шэрхан, морду понаглее скривив.
Старикан усмехнулся.
— Успеешь. — Дёрнул подбородком вверх и направо: — Двигайся давай.
Шэрхан огляделся. Императорский дворец Тян-Цзы был… камнем. Каменные стены, каменные крыши, каменные дороги. Ровно и прочно, ни дырочки, ни колдобинки. Почему ж в Джагоррате что ни дорога, так зад отбитый?
Лестница за лестницей, сопя и ругаясь, Шэрхан взбирался по скользким от снега ступеням вслед за стариком, который, очевидно благодаря долгой практике, даже не запыхался.
На верхней площадке оказались ворота. Стражники у входа ни старику, ни уж тем более Шэрхану, не поклонились, так и продолжили стоять, бодро держась за свои алебарды.
За воротами было просторно. Внутренний двор со множеством ответвлений и коридоров, дома большие и маленькие, красно-серо-белые, с крышами, что концами вверх словно юбки в танце вздернутые смотрели. Но больше всего было драконов — пялились с крыш, кидались с постаментов, скалились со стен. А на пустой площади перед самым высоким дворцом возвышалась статуя просто гигантская — во много человеческих ростов, с когтями навыпуск, глазами навыкат, языком навыверт. Глиняный, а смотрится будто вот-вот спрыгнет. Ну и страхолюдина. Встречаться с таким вживую отчаянно не хотелось. Сынуля-то, интересно, сильно похож?
Старик вел Шэрхана извилинами, то под крышами, то под открытым небом, молча и долго, будто след путал. Сам, поди, потерялся. Все ж одинаковое, словно из-под пресса.
Ан нет, довел-таки куда хотел. Купальни.
Сильно размываться Шэрхан не привык. Все больше в речке или из ведерка себя наспех облить, а тут — целая бадья. Но пальцы заледенели, а от воды исходил приятный пар, так что, пока старикашка дверями скрипел, Шэрхан уже подштанники с себя сбрасывал. А чего старикашки стесняться? На насильника не тянет. Разве что на рукоблуда зашторного, но это Шэрхана не смущало. У каждого свои причуды.
— Мойся и точку свою богомерзкую со лба стирай, — тявкнул старикан.
Ага, сейчас.
— Татуировка, — наврал Шэрхан и полез в лохань.
Вода была жгуче-горячая и воняла приятно. Жасмином, поди, или там лотосом каким. У матери так волосы всегда после храма пахли. Мышцы враз расслабились, заставляя растекаться по деревянному дну ленивой макакой. Мысли плыли тягуче, словно мед по золотой статуе Ши во время вечернего моления. Сначала вспоминалось тепло джунглей. Всеми порами ощущаемая влага, переплетенная с сотней запахов — цветения, коры, дыма костра, пота, благовоний. Звуки, все еще отдающиеся в ушах — смех друзей, шёпот страсти, звон тальвара, трубный зов Джаджи. Как же так, неужели он больше этого никогда не увидит, не услышит, не почувствует? Что ж за вселенское дерьмо он в прошлой жизни наделал, если ему в этой так отзывается? Совсем мысли мрачными стали. Но если не они, то вспоминалось, что ночь еще только началась, что сзади мнётся мутный старикашечка, а за дверью явно скребутся стражники, и в любой момент…
