Вечный Грюнвальд (ЛП) - Твардох Щепан (читать книги бесплатно полностью .txt) 📗
Только не удастся так. Ведь просто невозможно. И спросил я мрачно у Вшеслава, про его планы. О том, чтобы купить оружие, лошадей и отправиться на север, в Орден. Спросил, понимая, что все это лишь жестокая шутка, точно так же, как жизнь насмеялась над моей матушкой, когда пал на нее королевский взгляд из вавельского окна; так же, как насмеялась надо мной, когда матушка умерла, и когда Вшеслав приказал мне убить Дёбрингера.
Так нет же, брат фон Кёнигсегг ответил, что мы отправимся на север, по Висле, до самого Мариенбурга-Мальборка, и там спросят меня, принадлежу лия я к какому-нибудь ордену, я же стану это отрицать; спросят меня, женат ли я, и я отвечу на это нет; скрываю ли я какую-нибудь телесную деформацию, и на это отвечу я отрицательно, ведь не спрашивают они про сердце, которое подтачивает мне червь печали; спросят у меня, не должен ли я кому, я отрицать стану и в доказательство покажу золото, которое желаю передать в сокровищницу Ордена; а еще спросят, свободный ли я человек, и тут я подтвержу это — ибо в моем истинно в-миру-пребывании министериал, за которого собирался я себя выдать, был уже человеком свободным — не слуга, как еще века назад.
А потом опять придет время подтверждать: и спросят меня, готов ли я сражаться в Палестине, хотя всем прекрасно известно, что никто в Палестину не выбирается; и готов ли я сражаться где-либо еще, куда прикажет мне идти Орден, и готов ли я заниматься больными, ибо, в конце концов, это орден госпитальеров, и готов ли я заниматься всяким ремеслом, всяким известным мне искусством, если только Орден мне прикажет, я же обладаю только мечным умением; и готов ли я подчиниться уставу — и на все это я отвечу утвердительно, а потом поклянусь.
Поклянусь соблюдать чистоту, отрекусь от собственности, и дам клятву послушания Богу, Деве Марии и тебе, брат Конрад фон Валленроде [73] и всем твоим наследникам, и уставу Ордена, до самой смерти. А через какое-то время после того я стану жить жизнью орденского брата, в белом плаще с черным крестом. То есть, ничего не будет у меня собственного, даже мои одежды и оружие, не будет у меня даже собственного сундука, ибо он мне никак бы не пригодился, поскольку все будет общим. Не буду я владеть какими-либо деньгами, и стану принимать я причастие семь раз в день летом, и три раза в день зимой; стану я молиться Господу Богу, Иисусу Христу и Богородице; не стану я есть мяса в пост, а так же по понедельникам, средам, пятницам и субботам; стану я работать и сражаться, и если погибну, сражаясь с язычниками, которых теоретически в округе уже нет, то в качестве мученика займу о деснице Господа Бога то место, которое освободилось, когда в преисподнюю были сброшены взбунтовавшиеся ангелы, слуги Люцифера.
И стану ли я тогда достойным крови моей?
Не знаю. Я размышлял об этом, когда мы садились на поезд до Киева, поскольку именно туда дальше всего можно было доехать по железной дороге. Кёнигсегг платил золотыми долларовыми монетами, потому мы имели двухместное купе исключительно для себя — впрочем, мало кто выбирался в том направлении в пассажирских вагонах, если не считать пары офицеров непонятного происхождения, в американских мундирах с польскими и словацкими нашивками на рукавах. Что вообще-то мало чего означало в те времена. И среди них тот самый блондин, которого я видел в истинном в-миру-пребывании на рынке на Клепарже, при гербе Лебедь.
В составе был всего лишь один пассажирский вагон — а кроме него три грузовых вагона, несколько платформ со спрятанной под брезентом артиллерией, устаревшим легким танком и покрытым шрамами бронеавтомобилем; имелся еще один вагон с солдатами охраны, с двумя ручными пулеметами на зенитных лафетах. Которые, естественно, на случай реальной атаки с воздуха, представляли собой чисто символическую защиту, зато они могли защитить поезд перед бандами: и если до линии Львов — Брест территория была безопасной, то дальше только лишь железнодорожная линия оставалась под контролем союзников, ее прикрывали два бронепоезда, венгерский и чешский, да вокзалы в самых крупных городах защищались гарнизонами, чаще всего это были поляки.
Ехали мы сорок восемь часов; Кёнигсегг сидел напротив меня, презрительный, молчаливый, чужой. Я предложил шахматы; он, пожав плечами, согласился, я проиграл пять раз подряд и мне расхотелось играть. Я пялился на монотонный пейзаж, на разрушенные войной места, на голодных, выпрашивающих милостыню детей, которых мне совершенно не было жалко, поскольку знал, что мог быть одним из таких вот ободранных мальчишек, впрочем, я и сам был ободранным мальчишкой, и все эти ободранные, голодные, вшивые мальчишки помещаются во ВсеПашко. Я хотел бросить им бутерброд из собственных обильных запасов, но боялся, что Кёнигсегг поглядел бы на меня с презрением.
Завыла сирена, поздравляя тянувшегося со стороны Киева "Арпада", венгерский бронепоезд, разрисованный в серо-зеленые полосы. За пушками и пулеметами я видел черные от дыма и пыли лица безразличных, усталых солдат, знающих, что еще долго не вернутся на родину.
Я видел разбитые танки самых различных типов, включая и немецкие первых военных лет; видел шастающих исхудавших кляч и своры одичавших деревенских собак, которые с волчьим воем гнались за нашим поездом, что на мгновение вырывало из летаргии солдат, обслуживающих противовоздушные пулеметы: если только могли, они тут же пуляли по собакам очередями, так что в окно я видел множество гниющих собачьих тел. Но и собак мне тоже не было жалко.
А потом мы доехали до Киева, и Киев выглядел, одновременно, словно крепость, базар, военный лагерь и словно бардак. Развалины, повсюду развалины, и на их фоне едва теплящаяся в развалинах жизнь, тысячи прохожих, спешащих по тысячам своих вечновоенных дел: женщины одеты так, что их не постыдился бы ни Париж, ни Бродвей; мужчины в костюмах, относительно которых я был уверен, потому что уж в чем-чем, а в этом разбирался, так что я был уверен, что их пошил на Севилл Роу; а еще мужчины в мундирах. В основном, местные милиционеры самой разной принадлежности. Поляки в парадных уланских куртках под шею и в бриджах, с саблями или кортиками, которые как-то вообще не были похожи на улан; еще венгерские гонведы и на данный момент союзные альянсу обвешанные оружием анархисты Нестора Махно в черных рубашках; еще я видел пару офицеров в американских и британских униформах с различными нашивками, и, наконец, казаки — в папахах, маскарадных черкесках с царскими погонами, с кинжалами и шашками, без мундиров, зато в оперных костюмах, режущих глаз багрянцем и синевой, а еще позолотой черкесских украшений.
И все это: город, мундиры, мужчины, женщины, все окружено засеками из колючей проволоки, по ночам солдаты прятались по охраняемым борделям и пивным.
Будки и бараки на развалинах домов, блистательные казино во временных конструкциях из стали и фанеры, улицы, пересеченные противотанковыми запорами и раздавленными останками баррикад, зияющие пустыми глазницами дома и их полудикие обитатели. И голодные, худые дети, а рядом с шикарными блядями в красивых платьях — бляди голодные, больные, грязные: россиянки, украинки, румынки, польки, татарки, полуголые, безумные, некоторые с тихими младенцами на руках.
И бесстыдная, чуть ли не публичная копуляция, в закоулках, за пару кусков хлеба, за тонюсеньий обрезок сала; задирание грязной юбки и опускание на колени в грязь, и гнев мужчин, после того, как они уходят, еще более неуспокоенные, чем были ранее.
Мы же поехали в гостиницу, то есть Кёнигсегг завез меня на такси, заплатил за номер и приказал ждать; так что я ожидал, гостиница была отстроена на американские деньги и служил, в основном, американским путешественникам, в шикарной комнате находился надлежащим образом снабженный бар, две запечатанные пачки сигарет "Лаки Страйк", телефон, радио с зеленым глазком и обслуживание номеров на самом высшем уровне, у Конрада Хилтона [74] не было бы ни малейших претензий. Я выглянул, отведя тяжелые шторы — у заднего хода, который наверняка вел к гостиничной кухне, стояла большая группа серых фигур, женщин и детей, в основном, девочек, все были закутаны в серые тряпки. Все они чего-то нетерпеливо ожидали, а я, глядя в окно, ожидал вместе с ними, я, который никогда не познал настоящего голода в своем истинном в-миру-пребывании, курил американскую сигарету и глядел, и ожидал. В конце концов, из двери вынесли два ведра остатков еды, и толпа женщин и девочек начала драку за эту еду, когда же добыча была разделена, все тт же разошлись.
