Без права на подвиг (СИ) - Респов Андрей (читать книги полные .txt, .fb2) 📗

— И откуда ты такой смекалистый выискался, Петро?

— Оттуда, откуда и ты, Матвей. Из несокрушимой и легендарной, в боях познавшей радость побед, — я прекрасно понимал, что выдать всё только что сказанное мной за собственные соображения, значит, однозначно повысить градус недоверия между нами.

Придётся пускать в ход одну из домашних заготовок, что обсуждалась со Сталиной Моисеевной для таких случаев. Но была одна небольшая загвоздка.

Иван. Однополчанин может поставить под сомнения мои объяснения. Я же последние дни талдычу ему о потере памяти. А тут начинаю выдавать на-гора такое — эдакое. А то, что он уже снюхался с бывшим командиром, факт для меня вполне очевидный.

— Я, Фомич, не сам по себе умный такой, просто судьба свела с людьми, что бежали из немецкого лагеря ещё в декабре сорок первого. Свезло ребятам. Аж из самой Польши пёхом до своих добирались. Вот они-то и порассказали. Мы с ними много сиживали, обсуждая как сподручнее бежать, ежели что. От сумы, да от тюрьмы, сам понимаешь.

— Всё равно, не пойму я тебя, Петро. Вроде бы советский человек, красноармеец, боевое ранение имеешь, колхозник, опять же. Но иногда рассуждаешь, как недобитый контрик!

Вот же, вцепился, блин! Ленинец-сталинец, твою мать.

— А ты по делам или по словам судишь, Фомич?

— Вот то-то и оно, Петро. Иначе бы и не стал с тобой разговаривать вовсе, — он замолчал, взлохматив пятернёй слипшиеся от пота волосы, — ты вот сказал, что с бывалыми людьми про то, как оно там в плену много раз говорил. Что, полагаешь, нас ждёт? — видно было, что как не держался бывший командир, как ни старался быть для остальных примером мужества и стойкости, а его окружавшая обстановка пробирала с каждым днём до печёнок.

— Ждёт? Хм, — я сделал вид, что размышляю, — ну хорошо. Полагаю, для тебя тоже очевидно, что везут нас в лагерь, расположенный в Германии или на территории, захваченной немцами. Польша, Чехословакия, Бельгия — выбирай сам. Куда бы ни повезли — будет лагерь для рядового состава. Шталаг по-ихнему. Но перед этим обязательно будет жёсткий фильтр — в форлаге поблизости к основному. Медосмотр, химобработка, учёт, картотека и прочее.

— Ну, медосмотр, химобработка — понятно, — включился Фомич, — картотека тоже. Немцы порядок любят. А что значит «фильтр», Петро?

— Да то и значит. Что и в дулаге, и в Миллерово. Будут допытывать и искать евреев, комиссаров, партийных и командиров. Последних полагается по их правилам в отдельных лагерях содержать. Называются офлаги. Говорят, в некоторых лагерях даже прививки от оспы и тифа делают. Но не везде. И проверки на выявление нежелательных элементов потом будут проводиться регулярно. Для этого особые следователи из местного гестапо приезжают.

— А тайная полиция тут причём? — поинтересовался Матвей.

— При всём, командир. Военнопленный, уличённый в любом преступлении против Рейха на территории лагеря, являющийся невыявленным евреем, цыганом или коммунистом подлежит отправке в концентрационный лагерь для последующей ликвидации. И поверь мнению знающих людей, то место, куда мы сейчас едем, да и сам этот эшелон покажутся раем по сравнению с каким-нибудь Майданеком или Треблинкой.

— Да куда уж хуже. И так край! — не выдержал Иван.

— Ну почему, Вань? Как, например, тебе понравится задыхаться от отравляющего газа в душевой среди сотен своих товарищей? Или когда немцы решат проводить над тобой медицинские эксперименты: заражать разными болезнями, проверять на устойчивость к холоду, жаре, сопротивляемости электрическому току, кастрировать и много ещё чего. Фантазия у эсэсовцев богатая. Или предпочитаешь, когда из тебя станут традиционно выбивать палками дух, пока тело не превратится в фарш, подвешивать на столбах с вывернутыми в плечевых суставах руками, балансировать на цыпочках с петлёй на шее? Ну а если доживёшь до зимы — то испытаешь ни с чем не сравнимые ледяные обливания водой на морозе. Мало? Или ещё рассказать? — я специально нагнетал побольше негатива, чтобы отвлечь мысли Ивана от того факта, что его однополчанину вернулась память.

— Брешешь! — то ли от моего яркого описания, то ли от растерянности вскипел Иван.

— Хочешь убедиться сам? — спокойно парировал я, отмечая, что сосед Матвея, что ещё недавно должен был меня грохнуть, что-то шепчет на ухо бывшему командиру.

— Погоди, Вань, не кипятись, — обернулся к моему однополчанину Матвей, — . В том, что рассказывает Петро, есть правда. До меня особый отдел доводил информацию о тех, кому удавалось бежать из лагерей. Правда, не такую подробную.

Иван что-то невнятное буркнул в ответ, отвернувшись в сторону и глядя на пролетающие мимо вагона поля и перелески. А Фомич, снова понизив голос, наклонился ко мне:

— Всё, Петро, на Вайду можешь не рассчитывать. Спёкся фашистский прихвостень. Бойцы по цепочке передали: на станции какая-то заварушка случилась. Немецкие солдаты под стволами наших полицаев заставили сдать дубинки и посадил их не на конвойную платформу, а в вагоны с теми людьми, что с другого лагеря пригнали. Вроде как ночью кто-то из полицаев сбежал, вот вайдовские теперь и потеряли доверие, — в голосе бывшего командира проскочило неприкрытое злорадство.

— Рано радуешься, Фомич. Если живыми до шталага доедут, всё равно в козыри выскочат. Немцы таких любят выдвигать. Им же для рабов надсмотрщики нужны. А кто лучший надсмотрщик? Бывший раб.

— Мы не рабы, а военнопленные! И по Женевской конвенции…

— А немцам насрать на все конвенции, товарищ Матвей, ежели они нас, советских людей касаются! Сомневаешься? Вспомни все последние дни, проведённые в плену. Странно, что хоть какие-то иллюзии у тебя остались. Солдатскую гимнастёрку мозгов одеть хватило, а сообразить, что нас, советских бойцов, собираются перемолоть в лагерную пыль, лишь предварительно заставив поработать на пользу Германии и вермахта. Вопрос лишь в способе и методе, — и поскольку мы продолжали шептать, я решил окончательно определиться с позицией, — ты пойми, Фомич, сейчас таких эшелонов на запад каждый день десятками отправляют. Сотни тысяч уже с начала войны в плену сгинули. И ещё сгинут. Мне же лично важны, не эти, уже свершившиеся события затянувшейся войны. Если уж мне суждено сдохнуть в лагере, то умереть я хочу так, чтобы утащить за собой на тот свет как можно больше фашистов. Удастся при этом бежать и помочь товарищам — прекрасно! А нет — так мою душу на том свете согреет знание, что и этим нелюдям не жить. Глупо подставляться под случай, Матвей — вот тебе мои слова. Так и запомни. И другим, кто за тобой пойдёт, тоже передай. Сейчас они, те самые испытания и начнутся. Голод и страх изменят людей. За лишнюю пайку многие сдадут и тебя, и других командиров или коммунистов…

— Ох, не любишь ты людей, Петро. В силу духа советского человека, борца и строителя коммунизма не веришь! — Матвей не обвинял, скорее, утверждал это с сожалением, — ты, случаем, не из бывших? Или раскулаченных?

— А что, это что-то бы поменяло в отношении ко мне? — поинтересовался я. На самом деле, поворот в нашем разговоре стал меня раздражать. Не хотелось однозначно выглядеть врагом в глазах бывшего красного командира. Да и какой он «бывший», если не смирился и не отступился от цели вернуться в строй?

Продолжая посматривать по сторонам, на проносящиеся мимо пейзажи оккупированной Польши, на лица пленных бойцов, опостылевшую рожу белобрысого немца на деревянном «насесте», я как-то вдруг осознал, что, несмотря на пионерское детство и комсомольскую юность, после более чем тридцати лет неокапиталистического переустройства России я на самом деле не понимаю до конца, что чувствуют едущие сейчас на чужбину люди. Вот эти мужчины, цвет нации, призванные или пошедшие добровольцами на фронт, они в большинстве своём были оторваны от мирного труда и далеко не радужной жизни.

Да и то, правду сказать, родившиеся перед или сразу после революции, что видели они в детстве своём, что выпало на 20-е, а юность — на 30-е годы? Вкалывали от зари до зари до седьмого пота, да ели не всегда досыта. А теперь их и вовсе ожидает рабская доля.