Сельва не любит чужих - Вершинин Лев Рэмович (читать книги без сокращений txt) 📗
– А… – нерешительно начали в полутемном углу.
Грохот. Вонючий дым. Кровь на стене и мозги на соседях.
– Вай, дурной, – искренне огорчился Искандер-ага, по новой перезаряжая пистолет. – Сказал же по-дружески: всем молчать. Нэт, нэ панимают. Ну что за народ такой вы, славяне, а, Егори-джан?..
Круглые, совсем птичьи глазенки недоросля были по-прежнему исполнены ужаса, но, как и рассчитывал начальник департамента здравоохранения и трудовых ресурсов, сейчас юноша Квасняк более всего опасался уже не загадочных преследователей.
Он все осознал и был готов к серьезному разговору.
Ближайшие десять минут Егорушка говорил, а Баркаш слушал. Уважительно, с полным вниманием, лишь время от времени и строго по делу перебивая паренька короткими и точными вопросами.
Такое отношение не могло не льстить юнцу, и юнец становился все более и более красноречив.
Картина в общем и целом вырисовывалась следующая.
В Козе они, ну, значит… сделали какого-то хмыря из спецов, да-а… а что такое? – обнаружив, что никто и не думает выражать неодобрения, Егорушка заметно приободрился, – да, и, значит, Живчик дал Оолу на карту восемь кредов, да… а ему, Егорке то есть, три… ну, он смолчал, хоть всю работу, значит, сам делал… Оол, он только на стреме стоял… так что обидно, да… но, опять же, в первый раз, так что уж пускай так и будет… он, Егорка, все ж Живчику пожалился, что, мол, обидно, аж жуть… а Живчик возьми и скажи: а что, мол, брат, ну, есть, значит, еще работенка, правда с выездом, значит, дак зато, брат, там, ну… агромадными кредами пахнет, ежели, ну, значит, с умом подойти…
– С выездом? – в первый раз перебил Искандер-ага.
Это оказывалось уже из ряда вон. Ни при каких обстоятельствах Живчик не мог работать на выезде; ситуация требовала, чтобы он и его парни сидели в Козе безвылазно, и только он сам, Искандер Баркаш, да усатый Коба, ну и еще, конечно, Александр Эдуардович, могли изменить это правило; все бывает в жизни, но что-то подсказывало сейчас Искандеру Баркашу, что в Козе случилась самая что ни на есть самодеятельность, и результаты ее придется еще расхлебывать…
– Дальше, дальше, – поощрил он.
Да, да, конешно, только, дядь, ты не тово, ты не думай ниче таково, ну… Живчик сказал, мол, есть работка на стороне, халтурка, значит, ну… и, как это, Оол тоже с ними пошел, потому как на троих заказ был, а больше не надо было, ага… ну, его-то дело маленькое, иди себе да слушай, че там Живчик говорит, а на околице, значит… ну, где застава, там уже и на повозку сели…
– Повозку? – насторожился Искандер-ага.
Теперь он был очень, очень внимателен.
Когда паренек, заикаясь и всхлипывая, со вновь появившимся белым ужасом в глазах рассказывал, как за Козой их троих встретили… ну, эти, бородатые… которые на оолах… Искандер Баркаш уже начал понемногу понимать, что к чему. А потом он внезапно, рывком осознал, что дальнейшее уже вполне может спрогнозировать сам, без показаний этого сопливого придурка…
И тогда ему стало хреново.
– Кранты, – сказал Искандер-ага, обращаясь главным образом к себе самому.
Остальных он уже списал со счетов, как и весь Шанхайчик.
Все это расконтрактованное отребье, в сущности, можно было уже считать мертвецами. Как бы ни хотелось ему ошибиться, но дело обстояло именно таким образом, и самое неприятное заключалось в том, что среди груды трупов, в которую, если он прав, очень скоро превратятся все полтораста душ мужского и женского пола, населяющие вольное поселение Новый Шанхай, вполне способно оказаться и его, Искандера Бутрос-оглы, сильное, нестарое и весьма устраивающее его тело, еще не уставшее от жизни, умеющее хорошо работать и жаждущее удовольствий…
– Гёддферан! – смачно, уже не строя из себя доброго дядю, бросил Баркаш в лицо оцепеневшему от неожиданности гаденышу. – Пидор комнатный!
Это надо же было догадаться…
Баркаша трясло, словно в приступе лихорадки.
Ну хорошо, с Егорушки Квасняка спрос невелик, неведомый Оол тоже, судя по погремухе, звезд с неба не хватал, но Живчик, Живчик!.. Казалось бы, и мозги на месте, и опыт имелся; усатый Коба уже совсем было собрался брать идиота на ставку, кажется вышибалой, потому что Колли поднакопил кредчат на билет и твердо вознамерился убраться с Валькирии первым же рейсовиком… и тут вот те на!..
Искандер Баркаш мучил и терзал щетину.
Попадись ему сейчас Живчик, он порвал бы его на лоскуты просто руками, не доставая пистолета. Но Живчику было уже все равно, как относится к нему начальник департамента; с размозженной головой валялся сейчас Живчик где-то там, в трех днях пути от родимого Шанхайчика, рядом с корешем Оолом; совсем неживой лежал сейчас Живчик, и зверье, обитающее в редколесье, грызло его быстро протухающее мясо…
Баркаша бесило сейчас все: и фатальная необратимость ситуации, и тупое похрюкивание слободских за спиной, и растерянно-перепуганный взгляд Егорушки.
А Егорушка и впрямь был потрясен, да еще и пуще прежнего. Он ведь все рассказал, как у шамана на духу, так чего ж важный дядя, только что еще добрый, как папа, которого у юного Квасняка никогда не было, вдруг опять во гневе?..
Ну да, подрядили Живчика мохнатые завалить двух, не то трех дикарей, из тех, что в горах; так чего ж тут?.. Работа как работа, нешто в Козе не то же делали?.. Да только в Козе за всю работу – три креда, а тут, почитай, цельная телега афанас-корня, да на троих! Это што ж выходило-то? Даже ежели Живчику половину, так все равно им с Оолом на круг по сотне кредов выйдет; афанас-корень, он ить куда как дорог, ежели по-умному сдать, через верных людей; а растет он в редколесье, куда мохнатые цивилизованных не пущают… да хто ж не подрядился бы за такие-то креды?! Шутка ли: сотка кредов!.. Да это ж, считай, сразу тебе билет на рейсовик…
Как и любой обитатель Шанхайчика, Егорушка Квасняк более всего мечтал улететь с Валькирии куда глаза глядят, хотя глупые глаза его, в общем-то, никуда не глядели, и, размышляя об иных мирах, он представлял их себе если и не огромным Новым Шанхаем, то, во всяком случае, невероятно расширившейся Козой, где на каждом шагу попадаются заведения не менее шикарные, чем «Два Федора»…
– Дядь, а, дядь! – громко и жалобно воззвал он, и тотчас осекся, обожженный ненавидящим взглядом Баркаша.
Сжавшись в комок, Егорушка ссутулился на табурете, худенький, потерянный и очень несчастный.
Он все еще пытался понять: почему же мохнатые начали палить? Ведь они так клево сделали работу, дикари хоть и учуяли недоброе, но даже и защититься толком не успели; их завалили из автоматов, потом Живчик с Оолом занялись жмурами, как было уговорено, а он, Егорушка, раскидал вокруг шмотье, принесенное с собой; а после того они пошли в условное место, и там уже стояла телега, от которой вкусно пахло самым настоящим афанас-корнем, пахло так, как пахнет только тогда, когда его, корня то есть, очень много… И Живчик побежал к телеге, но не добежал; из кустов грохнуло, и у Живчика не стало головы, но он все не останавливался, и тулово упало только тогда, когда ткнулось в телегу; а после грохнуло еще раз, и у Оола в груди получилась дырка, большая и рваная… А больше Егорушка ничего и не запомнил, потому как ему сделалось страшно, и он побежал…
Крупные беззвучные слезы катились по замурзанным щекам.
Впрочем, Искандера Баркаша мало интересовали терзания юного Квасняка. Самое важное сейчас заключалось в необходимости разъяснить сложившиеся реалии слободским, молчавшим за столом; кретины кретинами, но действовать нужно немедленно и согласованно.
– Слушайте, недоноски! – хрипло сказал он, и слободские вздрогнули, косясь не на пистолет, а на руки, громадные, широкопалые, с ладонями, поросшими буйным черным волосом. – Я хочу, чтобы вы поняли. Живчик взял заказ у мохнатых. Замочил горных. Потом, понятно, его тоже сделали…
В полутемном углу шумно вздохнули. Описанный расклад был вполне посилен для понимания слободских.
– И хрен бы с ним, с Живчиком, – развивал мысль Искандер-ага. – Да только вот этот козлик кони сделал от мохнатых, как, ума не приложу. Все ясно? Вопросы есть?
