Сельва не любит чужих - Вершинин Лев Рэмович (читать книги без сокращений txt) 📗
– Хо! – взревела толпа. – Хэйо, хой!
– Ты, готовый войти в запретное, – маска дгаанги казалась ожившей, так играли по золоту перьев солнечные лучи, – по доброй ли воле берешь ты в супруги эту женщину, стоящую рядом с тобой? Будешь ли ты приносить ей пищу, и одаривать украшениями, и не превысишь ли меру, наказывая ее за провинности?
Отвечать надлежало не задумываясь, без промедлений, и слова, освященные вековым обычаем, Дмитрий выучил заранее. Они были вызубрены наизусть и многократно проверены придирчивым Мгамбой.
Но сейчас все они куда-то запропастились. Вот еще миг назад вертелись на самом кончике языка и вдруг сгинули, не желая всплывать в памяти. И если бы не крепкий тычок под ребра, незаметно для прочих отвешенный забывчивому тхаонги все замечающим Убийцей Леопардов, Дмитрий, быть может, так и стоял бы, по-рыбьи разевая рот.
– Ух!.. – нгуаби дернулся, и нужные слова возникли сами собою, как будто никуда и не исчезали. – Я… Я, Дмитрий, сын Александра, внук Даниэля из рода Коршанских де Бурбон д'Эсте, названный народом дгаа Ггабья г'ге Мтзеле т'ту К'туттзи вваБхуту, перед теми, кто был, и теми, кто есть, и теми, кто будет, подтверждаю: по доброй воле готов я взять в супруги женщину, стоящую рядом со мной, и кормить ее досыта, и одаривать щедро, и засеивать сыновьями. Ни дубинка моя, ни плеть никогда не узнают вкуса крови ее без веских причин, и ее запретное будет всегда желанно моему иолду, а больше ничье, пока я жив!
– Хо! – узаконила площадь. – Хой, хэйо!
Вновь загудел бубен. Трижды бросил он в Высь тяжелые раскаты и опять замолк, предоставив говорить дгаанге.
Сняв золотистую маску, юный служитель ушедших бережно передал ее одному из подручных, и лицо его было так вдохновенно, что не сразу понял бы посторонний: кто здесь жених?..
– Люди дгаа!
Дгаанга потряс кулаками над головою, и чистейший звон тоненьких запястных браслетов угомонил перешептывающуюся толпу.
– Как нет света без тьмы, а пламени без копоти, так нет и мужчины без женщины, а женщины без мужчины! Когда сливаются воедино двое, бывшие до этого порознь, тогда радуются Ушедшие и улыбаются Высшие, ибо в слиянии двоих – залог неугасимости народа дгаа…
Лицо его посуровело. Голос стал почти зловещим.
– Но нет радости без скорби, и каждому дано право получить свое, заплатив положенную цену. Я слушаю вас, лишенные бессмертия! Есть ли среди вас кто-либо, желающий заявить о праве мг'гентлани? Если есть, то пусть скажет сейчас или не говорит никогда!
Редко произносимое слово упало тяжко, словно камень в глину. Лица людей в единый миг сделались серьезными, счастливый блеск в очах невесты потускнел, а Дмитрий почувствовал вдруг, что мышцы его непроизвольно напряглись и волосы на загривке встопорщились, как у зверя, почуявшего опасность.
Ибо мг'гентлани на языке дгаа означает Смерть Заживо.
Невообразимо древен этот обычай, уходящий корнями в седую старину, когда делами народа гор заправляли матери, а долей мужчин было подчиняться и терпеть. Ныне многим не по нраву он, но из многих заповедей Вва-Дьюнги лишь эту, да еще мг'га'мг'гели оставил в силе Красный Ветер, и не людям отменять утвержденное Великим Предком…
Каждый из юношей дгаа имеет право на Смерть Заживо.
Ведь бывает так: пленил тебя тонкий девичий стан, лишил покоя нежный лик, и уже не мыслишь ты, влюбленный глупец, жизни без нее, единственной и неповторимой. Но равнодушна прелестница, отдавшая сердце другому, а отец ее, хмурясь, не пускает тебя, плачущего, дальше порога и отказывается приказать дочери понять, с кем ее ждет истинное счастье…
Если случилось такое, не торопись бросаться в пропасть. И петлю из тонких лиан тоже не спеши вить, подвывая от горя. Поступи иначе! Дождись дня свадьбы, выйди на зов дгаанги и, гордо расправив плечи, не проси, но требуй того, что принадлежит тебе по священному праву мг'гентлани!
Ни отец, ни супруг, ни сама красавица не вольны отказать тебе. С этого дня и впредь сможешь ты обладать любимой, не встречая отказа, наслаждаться дкеле ее и запретным, видеть ее ежедневно и засыпать, ощущая на теле своем тепло ее тела, нежного и покорно-податливого.
Но ничто не дается даром! Тем более счастье…
Едва лишь вступит в силу право мг'гентлани, придется платить и тебе. Как мертвого, оплачет тебя родня, и навеки закроются перед тобой родные двери. На подстилке у ног мужа возлюбленной будет отныне место твое. Станешь ты слугой его и рабом, и горе тебе, если из похода ты вернешься живым, а его не сумеешь сберечь! И дети, рожденные вашей женщиной, от кого бы ни были зачаты, будут детьми законного мужа, у тебя же не будет права даже украдкой приласкать тех из них, кто похож на тебя…
И будешь видеть ты, как день ото дня увядает краса, некогда толкнувшая тебя на безумство, как иссыхают груди, и обвисает кожа, и тускнеют глаза, и визгливым становится голос. А вокруг будут ходить юные крепконогие девы, манящие взгляд, но ни одна из них даже головы не повернет в сторону тебя, заклейменного смертью при жизни. Станет являться тебе во сне то, чего не было и не будет: своя хижина, своя ласковая жена и свои дети. Но неизбежный, как казнь, рассвет безжалостно сотрет несбыточные мечты…
И наступит день, когда возненавидишь ты отцветшую кислоглазую старуху, погубившую твою молодость. Опротивеет она тебе до того, что страшнее смерти покажется хоть раз еще возлечь с нею. Но под страхом пытки приведут тебя к опостылевшему ложу, и в выцветших глазах законного мужа мутно всплеснется волна злорадства, когда не его, а тебя заключит в потные объятия редковолосая оплывшая бабища!
Вот тогда-то и придет тебе время бежать к самой глубокой из пропастей, а если нет такой поблизости, то вить тугую петлю из тонкой лианы, пофыркивая при этом от нетерпения…
– Вторично спрашиваю, люди дгаа, – возгласил дгаанга, – есть ли здесь желающий заявить о праве мг'гентлани?
Ни один из множества мужчин, стоящих вокруг, не отозвался на призыв. Промолчали даже те, кто заглядывался на Гдламини с тех пор, когда была она легконогой резвушкой, не носившей набедренника. Велик Тха-Онгуа, наделивший людей разумом, и много лет прошло со дня, когда в последний раз нашелся безумец, вышедший на зов говорящего с ушедшими.
Почти подошел к концу обряд. Роскошная гирлянда, сплетенная из пунцовых гаальтаалей, заколыхалась в руках юношей, готовых поднести ее жениху, дабы мог он, накинув венок на смуглые плечи невесты, во всеуслышание объявить ее своею женой. Всего лишь несколько слов осталось сказать…
Но медлил, медлил, медлил дгаанга.
Не зная наверняка, обостренным внутренним слухом, улавливающим шепот демонов ночи, он ощущал: где-то там, в слитно сплотившемся людском скопище, стоит человек, способный превратить день радости в слезную ночь. И – видит Тха-Онгуа! – многое бы отдал юный дгаанга за право не вспомнить о последнем вопросе, но, увы, он не был вождем, имеющим силу и власть снимать дггеббузи.
Он молчал, но молчание сгибало его, не позволяя дышать.
И когда мука стала предельной, служитель Предков, сейчас похожий на собственного, пока еще живого, прадеда, сдавленным голосом обратился к людям:
– Народ дгаа! Есть ли здесь кто-либо, желающий заявить о праве мг'га'мг'гели? Если есть, то пусть скажет нынче или не говорит никогда!
Молчание сделалось гуще смолы. Оно оказалось таким бесконечным, что дгаанга успел поверить: дурные предчувствия обманули его! Улыбка смягчила напряженные скулы, он приподнял руку, готовясь дать знак нести гирлянду жениху…
И тогда откуда-то из последних рядов донеслось:
– Есть!
Всего лишь одно слово, но люди дгаа расступились, раздвинутые им, открывая проход к центру площади человеку с лицом, укрытым под черной маской прощания с жизнью.
Не спеша, храня достоинство, как и положено умирающему, прошел он шесть десятков шагов, остановился перед дгаангой, резко взмахнул руками и медленно скрестил на груди опустевшие ладони. Недвижно застыл человек, выкрашенный с ног до головы черной, как ночь, краской, а у ног его, вонзившись в утоптанную землю, торчали тяжелый обоюдоострый ттай и боевой топор-кьяхх, всегда жаждущий крови.
