Призраки прошлого (СИ) - Аллард Евгений Алексеевич "e-allard" (читать книги txt) 📗
- Между прочим, Дима, эти, как ты элегантно выразился, «бешеные бабки» я вкладывал в твой гениальный фильм, - с сарказмом объявил Розенштейн. - Тебя ведь не интересует, откуда берётся бабло. Ты у нас гений не от мира сего, паришь над землёй, аки ангел, дела простых смертных тебя не волнуют.
- Да, это моя вина, что я так неразборчив в средствах.
- Нет, у тебя никаких доказательств. Нету, Дима. Так что иди, отдыхай.
- Ну, почему же нет доказательств. Есть свидетельства. Например, Верстовского, - вглядываясь в лицо Розенштейна, проговорил Верхоланцев.
- Со слов одного человека, - насмешливо проговорил Розенштейн. - Кроме того, я должен тебе сказать, Дима. Мне звонили из полиции, в заливе нашли тачку, а в ней труп Верстовского. Судя по всему, напился на радостях, решил покататься и не справился с управлением.
Верхоланцев откинувшись на спинку дивана, помолчал.
- Так, значит, ты все-таки его убил, - мрачно констатировал он.
Розенштейн скривился и ответил:
- С чего ты взял, Дима?
- Не отрицай. Это очевидно. Верстовский представлял для тебя главную опасность. Ты боялся его и ненавидел. Не будь его, никто бы так и не узнал о твоих грязных делишках, Давид.
- Дима, я решил твою проблему, - спокойно изрёк Розенштейн, сцепив пальцы на объёмистом пузе.
- Какую-такую мою проблему ты решил? - ядовито поинтересовался Верхоланцев, сделав акцент на слове «мою».
- Милана собиралась уйти к этому говнюку, тебе грозил развод, раздел имущества и тому подобные радости. Я тебе помог, Дима. Ты должен меня поблагодарить за это.
- Ты - дурак, Давид. Старый дурак. Милана прожила бы с Верстовским пару месяцев, полгода, максимум год и вернулась бы ко мне. Потому что она привыкла совсем к другой жизни. Она должна царить, а царить она может лишь рядом со мной. Она - алмаз, который превратился в сверкающий бриллиант только в моей огранке. Понятно тебе? Верстовский - неглупый парень, не без способностей, симпатичный, но таких она найдёт за три копейки пучок в базарный день. Да и он через некоторое время понял бы, что Милане не двадцать пять и даже не тридцать семь, а тридцать девять, и характер у неё не сахар. Она вернулась бы ко мне, без всяких телодвижений с моей стороны, а теперь я получу законченную истеричку, которая будет рыдать дни и ночи напролёт, резать вены, вешаться, травиться и мне потребуется год, а то и годы, чтобы привести ее в рабочее состояние. И ты думал, я буду благодарен за это? Ты ошибся. Сильно ошибся.
- Чего же ты хочешь, черт тебя побери? - раздражённо прошипел Розенштейн.
- Даже не знаю, покаяния что ли.
- Ты не Господь Бог, чтоб перед тобой каяться, - язвительно проговорил продюсер. - И помни, мы с тобой в одной упряжке. Я потяну за собой всех. Один отвечать не буду. Понимаешь?
- Я отвечу, Давид. Отвечу. И поверь мне, привлеку все свои связи, чтобы ты получил по заслугам.
- Не угрожай мне, Дима. Ты что думаешь, вот сидишь передо мной, такой из себя важный, солидный, великий. Дверь ногой в кабинет президента открываешь? Так думаешь? Ты - скоморох балаганный для них. Понял, Дима? Они держат тебя, чтобы публику развлекать, отвлекать от насущных проблем, что называется. Ты - громоотвод, чтобы тупое быдло твои делишки обсасывало со всех сторон, а про других очень важных персон забыло. Но ведь это недолго будет продолжаться. Надоест, другого клоуна найдут.
- А чего ты трясёшься, Давид? Побледнел, руки ходуном ходят, - спокойно произнёс Верхоланцев. - Если я - шут балаганный, тебе бояться нечего.
- Я не трясусь, Дима, не трясусь. Чего мне бояться-то, у меня связи посолиднее твоих.
- Ах, ну да, я вспомнил, ты ж у нас и на нарах посидел уже. За финансовые махинации. Помню, помню. Какие-то там выступления организовывал. С тех пор связи-то остались в тех кругах? Ну-ну, посмотрим, чьи связи круче. Твои али мои. Кстати, Давид, вот что я никак понять не могу. Ну, понятно, Гришка, он хотел тебя и всю твою шарашкину контору ментам сдать. Милана - она случайно оказалась свидетельницей убийства. Но я-то тут при чем? Зачем ты меня убить хотел? При твоей жадности менять режиссёра почти в конце съёмочного периода, это ж расходы какие огроменные? Как же ты так?
- Не собирался я тебя убивать, - буркнул Розенштейн. - Спроси лучше у своего выкормыша, Игорька, зачем ему это понадобилось. Или тебе Верстовский об этом не рассказал?
- Рассказал. Мельгунов сделку заключил с силами Тьмы и ему нужны души людей с особыми способностями. Но что-то не верю я в это. Выдумки репортёра. Утомил я тебя, Давид? Ну, давай, отдохни, подумай на досуге о том, что я тебе сказал. Выстрой линию защиты. Бывай.
Как только Верхоланцев вышел, хлопнув дверью, Розенштейн просеменил к бару. Вытащив бутылку с выпуклым орнаментом из виноградной лозы, откупорил и начал жадно пить прямо из горлышка. И вдруг замер. Пугливо обернувшись, он выронил бутылку, став белым, как мел. Тонким, мерцающим пунктиром перед ним вырисовывался мертвец с иссиня-бледным лицом, свёрнутой набок челюстью, сквозь оторванный рукав белела кость сломанной руки с капающей на пол кровью. Волоча за собой ногу, он медленно приближался.
- В-в-верстовский, ты же у-у-мер, - заикаясь, просипел он.
- Конечно. Но я же обещал к тебе прийти? А свои обещания я выполняю всегда, - отдаваясь гулким эхом, словно глаз божий, прозвучали слова.
Розенштейн кинулся к двери, подёргал ручку, сотрясаясь всем телом, начал судорожно рыскать по карманам. Силы оставили его. Держась за сердце, тяжело дыша, он поплёлся к столу и оперся о столешницу. И отшатнулся в ужасе - образовав крест, перед ним взвились языки пламени, жадно пожирая все, что горит. Огонь мгновенно исчез, словно упал багряный занавес, эффектно открыв взору новый объект.
- Я же говорил тебе, что мы будем приходить к тебе вместе, - услышал продюсер ликующий голос за спиной.
За столом Розенштейн увидел другой призрак, похожий на первый, но словно постаревший лет на десять.
- Гриша, прости, - залепетал Розенштейн, падая на колени. - Оставь меня, прошу.
Призрак лишь отрицательно покачал головой. Розенштейн начал пятиться от стола и подпрыгнул на месте, когда вокруг него стали бить ослепительно-яркие разряды молний. Розенштейн захрипел, упал рядом со столом, слабеющей рукой попытался достать из кармана флакончик, но он выпал и откатился. Рядом возник мерцающий силуэт Верстовского, который со злорадной улыбкой смотрел на агонию своего мучителя.
- Теперь тебе некому помочь, - прозвучали гулким эхом слова, будто окончательный не подлежащий обжалованию приговор.
Розенштейн поднял на него глаза, попытался открыть рот, но обмяк и свалился кулём рядом со столом.
- Выключай шарманку, - сказал я.
- Ты думаешь, сдох уже? - деловито осведомился Влад, вглядываясь в монитор.
- Думаю да. Спустись, проверь. А я рожу пока вымою и переоденусь.
- Да уж, давай, а то, я когда тебя увидел в таком виде, чуть не помер со страху. Только смотри никому на глаза не попадись, иначе перепугаешь всех до смерти, трупы в штабеля придётся складывать, - предупредил он с коротким смешком.
Мы сидели с Владом на чердаке, который находился как раз над номером Розенштейна. Влад выключил монитор. Я снял всю бутафорию - кости, челюсть, переоделся, сложив аккуратно живописные лохмотья в сумку. Спустившись по служебной лестнице, я пробрался в туалет. И отшатнулся, когда в роскошном зеркале в оправе под золото отразилась жуткая сине-багровая физиономия с впавшими глазницами. Гримёр «мама Галя» постаралась. Действительно я мог напугать кого угодно, напоминая вылезшего из могилы мертвеца. Гладкая поверхность помутнела, замерцала. Я совершенно не удивился, увидев знакомое лицо. Призрак Северцева вырос, отделился от зеркала.
- Спасибо, - произнёс он тихо, его слова прозвучали в голове не так, как прежде, вонзаясь иглами, а мягким, еле уловимым, приятным звуком.
Его силуэт окружила светящаяся, полупрозрачная стена, и через мгновение исчезла вместе с ним. Я вздохнул, кажется, я решил все задачи. Быстро умывшись, я вышел в коридор, и постучал в номер Розенштейна. Дверь тихонько отворилась, и я проскользнул внутрь. Влад сворачивал провода, оборудование уже было уложено в саквояж. Я подошёл к Розенштейну, взглянул в его остекленевшие глаза, на лице продюсера застыло выражение невыносимого ужаса.
