Малахит (СИ) - Лебедева Наталья Сергеевна (серия книг TXT) 📗

Наталья Лебедева

Малахит

Часть первая

Глава 1 Черный пес

Было прекрасное раннее утро одного из первых майских дней. Ослепительно синело небо за чисто вымытым окном. Оглушительно щебетали птицы, радостно гудел церковный колокол где-то вдалеке.

Паша встал с постели и посмотрел во двор. Ни души.

Солнце было так ярко, а воздух так прозрачен, что в майском утреннем мире не оставалось места оттенкам. Только синий — небо. Только зеленый — листья. Только желтый — солнечные полосы, которыми высвечен по краю дом напротив. Сам дом был бурым, как скала, но даже он в этот день выглядел ярко.

Смотреть на это через окно было невозможно, и Паша распахнул отчаянно сопротивлявшиеся, разбухшие за зиму рамы. Язык ветра слизнул с потолка несколько воздушных шариков, оставшихся в комнате после майских праздников, и отправил их в небесную глотку.

Паша не спешил показать всем, что уже встал. У него было важное дело. Он достал карандаш и встал перед чертежной доской, к которой был прикреплен лист чистого белого ватмана, поднес остро отточенный карандаш к бумаге, начал рисовать. Через минуту из тонких волнистых линий соткался лес. Посреди леса — замок. Густая штриховка внизу, вверху стены почти белые. Замок странный, основание небольшое. На таком основании покоиться бы сторожевой вышке, но Пашин замок прирастал многочисленными башенками, и они торчали из замковой «ноги», как поганки из трухлявого пня. И крыши башенок были похожи на поганочьи шляпки, только гораздо острее.

Немного подумав, Павел каллиграфически вывел слово Кабошон. Что это означает, он не знал, но казалось, что Кабошон — подходящее имя для обитателя поганочьего замка.

Карандаш работал быстрее и быстрее. На бумаге появлялось то, что мучительно придумывалось целый месяц. Деревни и замки, леса и ручьи, одинокие деревья и рощицы на широких пастбищах. Распаханные поля, широкая река.

Вытекая из левого верхнего угла карты, река скрывалась в правом нижнем, делая в конце легкий изгиб. Но берег в месте излучины был пока пуст.

Паша прервался и принялся гипнотизировать ватман. Вдохновение исчезло, оставив в душе неприятную пустоту, которую — он знал по опыту — необходимо было срочно заесть.

«Десять утра в Москве», — ди-джейским голосом отчетливо сказало радио на кухне. В коридоре послышались смех и топот, и папа — смешной бородач в рваном домашнем свитере, до жути похожий на советского киношного геолога, — распахнул дверь, пропуская вперед Пашину сестренку. Та с визгом кинулась к брату — соскучилась за ночь.

Папа подошел к столу и посмотрел на карту. Подмигнул сыну, взял на руки дочку и тихонько вышел, не обращая внимания на ее шумные протесты. После этого Паша несколько минут с улыбкой прислушивался к разговору на кухне.

— Венециановское училище, — говорила мама. А папа грезил московской академией. Он считал, что в провинциальной Твери талант его сына не сможет раскрыться во всей полноте. Паша все понимал: папины амбиции, и мамин страх перед Москвой, но знал, что в конце концов сделает выбор сам. Точно так же семь лет назад он категорически отверг музыкальную школу и велел папе отвести его в художественную.

Сначала папа был расстроен, и мальчик это чувствовал. Потом отец увидел, что ребенок его безусловно талантлив, и перестал оплакивать утраченную мечту о музыкальной династии. Пашин папа был саксофонистом. Он числился на ставке в Тверской филармонии, но помимо этого имел еще множество работ и подработок. Мама делала передачу о культуре на Тверском государственном телеканале. Передача была слабенькой, не снимали ее с эфира только потому, что вся остальная продукция канала была не лучше, и Паша смотрел ее с чувством жалости.

Мама с трудом протиснулась в комнату с подносом, на котором несла самый вкусный в мире завтрак: горячую глазунью с тоненькими полосками колбасы, кусок хлеба, отрезанный от теплой еще буханки и чай, а к чаю — восхитительные гренки, какие могла поджарить только она. Пашка блаженно вздохнул и почувствовал себя слегка виноватым. В их семье это называлось уважением к чужому творчеству, и иногда это уважение было чрезмерным.

Завтрак был съеден, пустая тарелка отодвинута в сторону, а в воздухе все еще витал волшебный запах вкусной еды. Паша закрыл глаза, и воображение живо нарисовало ему картинку: похожая на маму, высокая и немного полная женщина хлопочет у огромной кухонной плиты. На ней бирюзовое платье и чересчур много металлических украшений, инкрустированных зеленовато-голубым камнем. На поясе — тяжелая связка ключей. Женщина помешивает что-то в котле, украшения побрякивают, пахнет вкусно. Кухня огромная, но запахи и свет делают ее уютной. Паша понимает, что это кухня огромного замка, и тут же представляет себе его. Замок — сердце большого города. Город плещется и бурлит, толпа ручейками втекает в замок и вытекает из него, человеческий прилив захлестывает улицы к полудню, а отлив к вечеру оставляет на тротуарах лишь мусор, в котором на рассвете как крабы начинают рыться нищие и уборщики.

Павел начал рисовать. Город стоял перед его глазами, и почему-то над этой картиной, вместе с ней и отдельно от нее, плыло лицо смуглой девушки. Лицо было серьезным, девушка строго смотрела прямо перед собой. Глаза у нее были темные, жгучие. На лоб с тонкого обруча свисал темный камень. Глаза девушки и камень были одного цвета. Паша откуда-то знал, что это агат.

Город был нарисован. Город назывался Камнелот.

Паша сидел и смотрел на карту. Он был в восторге от самого себя. Такого ему еще никогда не удавалось нарисовать. Мир вокруг него наполнялся красками, запахами и звуками.

Хотелось отдохнуть, и Паша позвонил Вадиму. Ровно в семь, как обычно, мальчишки встретились во дворе.

Стильная женщина лет тридцати вышла из подержанной иномарки и обернулась на звук саксофона. Оказалось, что играет молодой человек: высокий, светловолосый и чернобровый. Вечерний солнечный свет делал его лицо смуглее, чем оно было на самом деле. Дама приподняла одну бровь, заинтересовалась. Впрочем, почти сразу она отметила с неудовольствием, что саксофонист полноват, а еще через секунду раздосадовано отвернулась от площадки и скрылась в подъезде: это был всего лишь мальчишка, рослый и симпатичный мальчишка.

Паша не совсем отрекся от отцовской профессии. Он играл на саксофоне довольно бегло и чисто, и был супер-исполнителем по мнению абсолютно всех учительниц в своей школе. Он был школьной звездой, вслух старательно открещивался от этого звания, но втайне гордился им. Он давал себя уговорить на участие в любом концерте, но в то же время понимал, что музыкант из него получился бы никудышный, особенно по сравнению с тем, какой мог получиться художник. Играя на улице, Паша стремился добиться такого же признания в своем дворе. Ему нравилось быть тем, кого все знают.

Недели две — с тех пор, как установилась хорошая погода — они с Вадимом каждый вечер выходили во двор. Паша полубоком усаживался на детскую лесенку, горизонтально лежащую на двух дугах, и начинал играть. В первый же вечер, достав блестящий инструмент из черного чехла, Паша привлек внимание девушек из компании, которая базировалась на соседней скамейке.

Девушки нравились ему давно, несмотря на то, что все пять были почти на одно лицо: невысокие, стройные (но не худенькие), с темными прямыми волосами, яркими глазами и черными бровями. Все они носили джинсы, открывающие пупок топы, коротенькие куртки, кроссовки и кепки. Они были немного младше Паши: лет по четырнадцать — пятнадцать. Они были милы, и часами могли сидеть во дворе рядом с двумя-тремя худосочными прыщавыми парнями. Разговаривали парни громко, ржали, демонстрировали друг другу свои мобильники и периодически куда-то уходили. Девушки молчали, и лишь изредка вставляли ничего не значащие фразы.