Архвы Дерини - Куртц Кэтрин Ирен (книга жизни .txt) 📗
Остаток пути он проделал, растеряв все мысли, опустив голову в подбитой мехом шапке на грудь и держа бесполезную правую руку под кожаной курткой для верховой езды, чтобы уберечь ее от толчков. Добравшись до ниши, которую обычно использовал в качестве стойла, спешился он без особого труда; но когда попытался ослабить подпругу, оказалось, что сделать это одной левой рукой невозможно. Сдержав слезы гнева и разочарования, он похлопал кобылу по шее и, оставив ее как есть, начал карабкаться по занесенным снегом булыжникам во двор монастыря. При этом меч его, подвешенный весьма неудобно ближе к правому боку, нещадно путался в ногах, и несколько раз он чуть не упал, споткнувшись, отчего жаркие слезы снова выступили на глазах, как ни старался он с ними справиться. Но когда он выбрался на ровное, освещенное солнцем место, где идти было легко, горечь отступила.
Все здесь навевало приятные воспоминания. В детстве он частенько незаметно ускользал сюда поиграть, представлял себе, что разрушенная церковь цела, и был счастлив, ни на мгновение не подозревая, что у него будет отнят всякий выбор прежде, чем он успеет его сделать.
Он уже тогда страстно мечтал стать священником. Игры его отражали его мечты — он был священник, и служил мессу с желудевой чашечкой вместо потира и дубовым листком вместо дискоса. Однажды он рискнул рассказать об этом старому священнику, своему домашнему учителю, и спросил, возможно ли ему стать когда-нибудь священником, но старик разворчался, прочел ему целую проповедь и назначил суровую епитимью — не только за кощунственные игры, но даже и за сами мечты о духовном сане, ведь он был старшим сыном лорда. В священники могли идти младшие сыновья знатных родов, но уж никак не наследники. В довершение ко всему отец Эрдик нарушил тайну исповеди и рассказал обо всем его отцу.
Отец отреагировал, как и следовало ожидать, весьма сурово: по голому заду Джилре щедро прогулялись березовые розги, а потом он просидел взаперти неделю на воде и хлебе. Нескоро удалось ему снова выбраться из дому без присмотра, и никогда больше не доверялся он нарушившему обет священнику. Но свои богослужения с желудями и листьями все-таки не забросил, хотя с возрастом осознал, конечно, всю несерьезность этих игр, и они прекратились сами собою, сохранившись только в памяти.
Вспомнив те времена, Джилре улыбнулся невольно, дивясь своей тогдашней невинности и наивности. Сейчас ему уже двадцать лет. Он по-прежнему наследник и вот-вот станет бароном д'Эйриал. На прошлую пасху его посвятил в рыцари сам король Утер, который, зная об ожидающем его наследстве, называл его Верным и Возлюбленным Другом. Любой на его месте был бы счастлив; но все, чего хотел Джилре д'Эйриал на самом деле, это стать священником.
Улыбка его угасла, и, развернувшись, он медленно, тщательно выбирая путь среди обугленных балок и обломков камней, побрел через двор к тому, что осталось от часовни. Кое-где на снегу валялись свежие овечьи катышки, свидетельствуя о том, что какие-то живые существа здесь бывают, но человеческих следов не было видно. Джилре, размахивая здоровой рукой, чтобы удержать равновесие, поднялся по разбитым обледенелым ступеням и остановился в широком, предназначавшемся для процессий дверном проеме, разглядывая южный трансепт, средокрестие и восточный неф. Среди развалин паслась та самая овца, пощипывая лишайник и побитую морозом траву.
Джилре снял шапку, поскольку для него это место было по-прежнему святым, и двинулся по трансепту к хорам, вновь задумавшись о прошлом монастыря. Говорили, что разрушили его в тот год, когда умер добрый король Синхил — в год, когда епископы осудили и предали анафеме всю расу Дерини, позволив богобоязненным гражданам преследовать их и даже убивать. Произошло это в сочельник — Джилре прикинул в уме и понял, что именно сегодня исполняется полных шестьдесят лет со дня разрушения монастыря.
В этот момент солнце скрылось за облаками, тень накрыла Джилре и разрушенный проход к хорам, и юноша вздрогнул. Сидя все последние дни в угнетающей атмосфере комнаты, где умирал отец, он и забыл, что нынче сочельник. Считается, что именно в годовщину ужасных событий предпочитают являться гости из потустороннего мира — а какое место подходит для их посещения больше, чем оскверненный убийством алтарь?
Его слегка зазнобило, и не от холода, и Джилре нервно глянул в сторону оскверненного алтаря. Выпавший ночью снег украсил его новыми завесами, скрыл огромные трещины в освященной когда-то плите, но иллюзия целости развеялась, как только снова выглянуло солнце. Разбитые края алтаря слишком ярко свидетельствовали о злобе и ненависти разрушителей, и Джилре вдруг захотелось, словно защищаясь, осенить себя крестом — но бездействующая правая рука помешала.
Разозлясь и на беспомощность свою, и на суеверное чувство, которое заставило о ней вспомнить, он бросился вперед, к хорам, оступился в снегу, и меч ударил его по боку. Но у подножия алтарных ступеней вся напускная бодрость оставила его окончательно. Задохнувшись, он упал на колени на нижней ступени и прикрыл лицо здоровой рукой.
Ему было отказано во всем. Когда-то у него был выбор, но не хватило духу настоять на своем; теперь же для него все пути были закрыты. Даже если рука отказала бы не из-за злокачественной опухоли, а просто была повреждена — все равно он не мог бы держать в ней меч и не мог бы стать священником. К кандидатам в священники церковь предъявляла свои определенные требования, и никогда не посвятили бы в сан человека, который не может удержать в руках, как должно, принадлежности богослужения.
Ничего не видя от слез, которые он больше не мог сдерживать, Джилре рванул завязки своего теплого плаща, стащил его с плеч и бросил мехом вниз на более-менее сухое место у ступеней. Затем рухнул на него ничком, не чувствуя ласки солнечных лучей на спине, ничего не чувствуя, кроме горя из-за своей утраты, и ничего не в силах делать, кроме как плакать, уткнувшись лбом в здоровую руку. Через какое-то время отчаяние его сменилось гневом — он дерзнул возмутиться против Бога, дерзнул воспротестовать против несправедливости того, что случилось с ним, и взмолился об отсрочке неминуемой смерти — но вскоре раскаялся в своей вспышке.
Что поделаешь! Если уж ему суждено умереть, так ничего и не совершив в своей жизни, он должен хотя бы смертью своей послужить к вящей славе Того, кому охотнее служил бы как-нибудь иначе. Прочитав короткую молитву, он признался, что боится того, что его ожидает, и попросил даровать ему силы принять предназначенное. Но и это не принесло утешения, и тогда он впал в горестное оцепенение и просто лежал, не думая ни о чем, а солнце слабо пригревало спину, и страх постепенно сменялся смирением.
Какое-то время под смеженными веками его играли только разноцветные пятна; но потом, с необыкновенной яркостью, какую ему редко приходилось видеть раньше, перед внутренним взором его начали возникать некие образы.
Вокруг него воздвиглись вновь стены монастыря, высокий, изукрашенный мозаикой купол вознесся над головою. Загорелись свечи, озаряя святилище, вновь покрыла резьба светлое дерево сидений для хора, на снежно-белых стенах заиграли розовые отблески рубиновой лампады над высоким алтарем.
В святилище молча, не торопясь, входили люди — монахи в белых одеяниях с откинутыми на плечи капюшонами, с волосами, заплетенными в косу. Он видел, как процессия вливалась в двери и расходилась вокруг него двумя шеренгами, монахи занимали свои места на хорах. Затем, повернувшись к алтарю, они дружно поклонились и запели, и голоса их слились в столь совершенной гармонии, какой Джилре никогда не слыхал. Он разобрал только несколько первых слов, но душа его внезапно исполнилась невероятной жажды жизни.
«Adsum domine...» Вот я, Господи...
Эти слова произносил кандидат в священники, представая перед епископом, который посвятит его в сан... слова, которые Джилре никогда не произнесет.
Отчаяние накатило на него с новой силой, видение померкло, и Джилре с глухим рыданием перекатился на бок и сел, поддерживая ноющую руку. И тут заметил вдруг, что он уже не один; и развернулся резко, схватившись здоровой рукой за кинжал на поясе.
