Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина (чтение книг TXT) 📗
Каждый звук слова — «отец» — дышит страхом и отвращением вместо скорби. В горле встает ком.
— Амбер, я сделал лишь то, что…
— Я же говорил, я — бездомное животное, док. Думаешь, что-то поменялось?
Нет. Не поменялось, сколько бы поклонников ни стояло у него за плечами, сколько бы оков он ни сбросил, из скольких бы тюрем ни сбежал. И тут ничего не сделать. Можно только идти дальше. А идти пора.
— Ты не бездомное животное. Зато ты — что-то вроде принца. Так?
— «Вроде», — передразнивает он и опять смеется. — Кто бы подумал, а?
Он выступает из дымки — бледный, тоже с кровоточащим шрамом. На нем то, что было в ночь нашей встречи, — форма с чужого плеча, без полученных позже нашивок. Казалось, эта одежда давно должна была сгнить. Скорее всего, так и есть. Просто не здесь.
— Чем я могу тебе…
Он стирает со щеки кровь. Убирает волосы, глубоко вздыхает, запрокидывает голову. Он будто привыкает к телу заново. И, скорее всего…
— Уже ничем, Мильтон. Спасибо.
И скорее всего, это тоже так и есть. Я улыбаюсь. Зеленый туман поднимается выше.
…Крышка Саркофага разлетается с оглушительным грохотом. Нас отбрасывает, проволакивает по мху, швыряет в осоку. Больше не стучит в висках, притихла боль, а недавнее лихорадочное возбуждение, безумная решимость и какой-то ритуальный экстаз кажутся то ли сном, то ли припадком. Что я творил, с кем разговаривал? Но, открыв наконец глаза и приподнявшись, я вижу: Амбер выбирается из могилы. Выбирается, упираясь в ее края сведенными судорогой пальцами и смахивая назад свалявшиеся рыжие пряди. Он все в том же мундире янки. И на его теле нет ран.
Я так силюсь поверить в увиденное, что не замечаю другого. Не замечаю, пока мой друг не замирает как вкопанный и не вскидывает резко взгляд. Глаза, прежде затуманенные радостью, зажигаются ужасом. Ненавистью. Бешенством, в каком я не видел его никогда прежде.
Эммы с нами нет. В небе за древними деревьями только что скрылась какая-то тень.
2
ВОСКРЕШЕННАЯ
Однажды я уже просыпалась так: не понимая, где, и едва живая. И тоже дрожащий перед веками свет казался незнакомым, и поверхность, на которой я лежала, не была моей периной, и все пугающие воспоминания, толкаясь, разом лезли в рассудок. Теперь я будто заново переживаю давнее пробуждение в убежище повстанцев, но вместе с тем… все иное.
Свет теплый, рыжеватый; его могло бы давать каминное пламя. Ложе — не подстилка из листвы, а кровать, удобнее той, что дома. И только воспоминания, иные по содержанию, столь же страшны по сути. Кровь, уходящая в камень. Доктор, сгорбленный и ослабший. Его пустой взор, глухота к моему зову, осознание: сердце, и так подвергшееся испытаниям, может надорваться. Взрыв, бросивший нас назад. Лихорадочная мысль: «Все погублено, все!» и болезненное падение. Ослепленная, с забитым землей ртом, я не могла подняться или закричать, не понимала, мертв ли доктор, восстал ли светоч, цела ли Кьори. Тогда на меня и рухнула с неба тень. Птица — подумала я в первый миг и поняла, как ошибаюсь, едва не когти, а сильные руки сдавили меня и подхватили. Я посмотрела в глазницы вороньего черепа, желтые и злые, потом — в сами мертвенные глаза, подобные тлеющим углям. И потеряла сознание.
Сейчас на зубах уже не скрипит земля. Не ноет рука, которая казалась вывихнутой, нет головокружения. Я много дней не чувствовала себя так хорошо, и только паника сковывает по холодеющим рукам и ногам. Мэчитехьо утащил меня, как ястреб мышь. Бросил и наверняка наблюдает: когда добыча очнется, когда зашевелится, когда с ней можно будет что-то делать. Что?.. Я слабо, чтобы грудь почти не вздымалась, вдыхаю. Я вспоминаю, что шептали мне из-за стальной решетки. Джейн. Я здесь из-за Джейн; он не оставил ее в покое даже мертвую. За что?
Надо мной зеленый полог. Комната богато убрана, в обстановке — что-то от знакомых мне оровиллских домов. Здесь мог бы жить удачливый сорокадевятник, какой-нибудь «новый аристократ», любящий предметы старины из рыцарских и мистических романов: резную мебель, решетчатые камины, тяжелые гардины и…
…гробы.
Саркофаг у стены, меж окон. Взгляд, метнувшись по женственно округлому, но все равно массивному, пугающему силуэту, спотыкается о знаки внизу, у стоп. Те же символы-пауки, в той же последовательности. Пророчество. Неужели… Нет, нет, не может быть. Не…
— Эмма…
Ее голос. В моей голове. И я глупо, помимо воли отзываюсь вслух, шепча:
— Джейн? Где ты?..
Безмолвие, треск в камине. Что-то чудится среди пляшущих языков, и я спешно смыкаю ресницы. Я сумасшедшая. Боже, доктор прав, я сумасшедшая, теперь ясно как день. Никого здесь нет. Никого, кроме меня и… того, кто все это время сидел за столом спиной, но я, пораженная зрелищем Саркофага, не сразу его заметила. Господи, пусть он ничего не слышал, пусть принял мой шепот за песню пламени, съедающего поленья.
Я снова открываю глаза, едва сердце перестает так колотиться. Вождь недвижен, опустил голову, сгорбился. Фигура неуловимо напоминает если не старика, то пленного южанина с полотен патриотов. В сломленности того, кто убивает одним движением, есть ужас, столь же неотвратимый, как вид гроба у стены. Я хочу отвести взор, но не могу.
Дрема ястреба может быть обманом: чтобы мышь осмелела, перестала прятаться в соломе. Но обрывочный зов все еще в голове, и там же стонет неумершая надежда. Я не могу так больше, не могу думать, слышать и не знать. Пусть я выдам себя, пусть меня замучают и убьют. Только пусть скорее и у меня не останется ни незаданных вопросов, ни сожалений. Не так ли ты жила сама, Джейн? Родная…
Кровать не скрипит, когда я сажусь. На покрывале древний меч, меч Жанны. Злое Сердце забыл осторожность… Глупо оставлять оружие даже мыши, еще недавно верившей: вот убийца сестры. Ныне я не верю ни во что: суждения доктора поколебали, а голос — любимый голос, — окончательно истерзал мечущуюся душу. И все же, опрокинутая, отчаявшаяся, я извлекаю меч из ножен и тихо иду к вождю. Я пересекаю комнату, я останавливаюсь над человеком, спокойно севшим ко мне спиной и уронившим голову на сложенные, как в молитве, руки. Я стискиваю зубы. Колени мои дрожат.
Он крепко спит. Рядом открытая книга на английском; цветок в подсвечнике бросает на страницу теплое сияние. Я жду увидеть Библию, бездумно цепляюсь за строки: вот, вот откуда слова, которыми он заманил меня сюда, которыми обманул. Но…
«…Если вам действительно жаль меня, лишите меня чувств и памяти, превратите в ничто; если же вы этого не можете, исчезните и оставьте меня во тьме…»
«Франкенштейн», наша некогда любимая книга. Тот самый том, который сестра обожала прижимать к груди, и устраиваться с ним на подоконнике, и цитировать отцу, споря о природе каких-нибудь научных вещей, и… делать пометки, конечно же, пометки. Это она выделила еще в первое прочтение. Я помню даже маленькое пятно шоколада на слове «ничто».
Я изменила истории Шелли, предпочтя более живую прозу По. Джейн же так и осталась преданна смелому роману смелой девушки, в которой, возможно, видела себя. А потом книга пропала; внезапно, в день, которого я не помню, Джейн сказала: «Моя Мэри упала в воду и погибла, совсем как ее муж». Теперь я ни секунды не сомневаюсь: был четверг. Четверг, но Исчезающий Рыцарь никого не вела в бой. Догадка сродни удару Я задыхаюсь.
Тот, над кем я стою, поднимает голову — плавно, страшно распрямляется подобно змее. В лице нет и следа сна, малейшей растерянности, как нет и ярости мгновенного осознания: я рядом, я дерзнула занести оружие. Он смотрит спокойно, отчужденно и ровно произносит:
— Отрадно, что тебе лучше. Мне казалось даже, что ты мертва и все тщетно.
Вот кто вылечил меня, этому не нужно подтверждений. Я отвожу глаза, торопливо опускаю меч, неловкое движение — роняю его, и клинок лязгает жалобно и звонко. По лицу вождя, поднявшегося из-за стола, пробегает болезненная судорога. Он наклоняется, оружие оказывается в его жилистых смуглых руках.
