Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина (чтение книг TXT) 📗
И не убегай. Ты так мне нужна. Хоть кто-то. Но, кажется, она и не собирается убегать.
— Все кончено, — тихо повторяет Эмма и тянет меня назад, на постель. — Кончено, Сэм. И… тебе можно отсюда выйти. Я взяла ключ Винсента и открыла дверь. Пойдем?
Она глядит с улыбкой, ласково, но не как прежде. Это отстраненный взгляд, взгляд матери или сестры, и еще взгляд кого-то, сожженного дотла, а потом вмороженного в лед. Кого-то раненого, обессиленного, как несчастный ученый из старой книги о монстре, воставшем из мертвых во имя безумного эксперимента. Ее — мою, но чужую — уже не воскресят слова:
— Ты просто мое спасение. Если бы я знал. Эмма…
Я целую ей руку, сжимаю тонкую кисть меж ладоней. Когда-то я совсем не видел ее, а теперь она не видит меня, даже улыбаясь и прижимаясь лбом к моему плечу. Но это минута почти покоя, странного покоя, какой бывает лишь после светлого, мирного пробуждения на рассвете ненастной ночи. И я не смею прервать ее, ведь по-настоящему проснулись мы оба. Дурной сон, может, был общим для всего города. Но уже взошло солнце.
…Ветер гуляет по улицам. Он утешает меня, слепого ребенка, потерявшего и себя, и всех, кто меня любил. Сам я, наверное, разучился любить вовсе, этот дар забрала Джейн. Эмма — нежная, милая, мертвая Эмма — его не вернет. И все же…
— Побудь со мной. Поговори. Пока никто не пришел.
Я прислоняюсь к стене, увлекаю ее за собой. Если кто-то и должен выпустить меня, пусть это будет тот, кто столько защищал мою жизнь. Его нужно наконец поблагодарить. А сейчас…
Отдохни, Эмма. Я буду с тобой. Буду слушать твой шепот, молитвы или плач. Если только ты захочешь. Ведь мы уже не сумеем ничего забыть.
Я вижу наяву то, что недавно — удивительно недавно! — воображал, спеша с Эммой в Оровилл. Амбер Райз только что рухнул на мою старую софу и лениво щелкнул пальцами. Вино не прилетело. Теперь он досадливо морщится, приоткрыв один яркий желтый глаз.
— Либо твой погреб пуст, либо я устал.
— У меня нет погреба. — Присаживаюсь рядом. — Есть кладовая.
— Так, может, заглянешь туда? — Он продолжает нагло глядеть снизу вверх. — Знаешь, тяжелая у тебя работа. И как ты занимаешься этим каждый день?
— Хм, каждый день мне не приходится лечить покусанных и подстреленных. Разве что кто-нибудь упадет с лошади или перепьет. Такие сюрпризы устраиваешь мне только ты.
Он сердито жмурится и втягивает голову в плечи. Мне немного стыдно за слова, тем более, сейчас я думаю совсем не о том, что Великого, будь он неладен, не помешало бы скинуть на пол и выставить, а затем хорошенько поспать. Я уже ищу, чем смягчить сказанное, когда слышу:
— Извини, док. Я ведь не думал, что так будет. Клянусь, я…
Просто хотел жить, девочка с ветвями плюща в волосах сказала что-то подобное. Сказала, и злость, горечь, все, что всколыхнуло ее признание, погасло в моем сердце. Я в который раз вспомнил: каждому своя правда. А в отчаянном крике жрицы было очень много того, что Амбер, слепой легкомысленный Амбер, не слишком умеет ценить, даже замечать, ведь он всегда видел и будет видеть себя сердцевиной мира, любого мира, где бы ни обосновался. Впрочем…
— Кстати, Мильтон. Про советника… это было серьезно. Я хотел попросить тебя остаться.
…Впрочем, что-то он все-таки видит. Правда, это напоминает взгляд в бинокль.
— Твои мозги, твой характер, — воодушевленно продолжает он. — Ты должен стать сенатором или президентом, например. Или…
— Я врач, — отзываюсь мягко, и мы встречаемся глазами. — И хочу дальше быть врачом.
— Ну… — Он пожимает плечами. — Ты нашел бы, кого лечить в свободное время. Уж поверь. Медицина у нас была так себе: все, кого отец любезно не исцелял, хворали в сезон Дождей так, что…
— Хворают, — поправляю я, и он осекается. — Хворают, Амбер. Они все еще там, они живые. А ты больше к ним не попадешь, ты не знаешь об их судьбе ничего. Тебя это не тревожит?
Меня — тревожит, ведь я видел только, как захлопнулась дверь. Слышал, как Эмма, тщетно силясь заплакать, шепчет: «Умерли… умерли…». Амбер ничего не объяснил, он отрешенно глядел куда-то в пустоту, а потом коротко спросил: «Помощь нужна?». Перевязывая раненых, мы тоже не говорили; теперь же он болтает, как мне кажется, о чем-то не о том. Но…
— Нет, — спокойно отвечает он. — Не тревожит. У них все будет хорошо. Неси херес.
— Ты так себя убеждаешь? — спрашиваю даже скорее сочувственно, чем раздраженно. — Амбер… Великий ты или нет, но провидец у вас, если не ошибаюсь, попугай. Ты просто… ушел. Мы все ушли оттуда, ничего так и не сделав. И мы не можем знать…
— Можем, — удивительно ровно, мягко отзывается он и поднимает руку. На ладони зажигается искра. — Можем, потому что все время, что я то лежал в одном ящике, то выбирался из других, о моем мире заботились. И он бы его так не оставил.
— Ты о…
Он кивает.
— И я бы выпил за него, Мильтон. Правда, выпил бы. Странно это — пить за врагов, да?
Странно. И по-своему правильно. Мы поняли это еще под Петерсбергом.
…Я ведь вспомнил его там, в башне, — индейца, который лет двадцать пять назад ходил в Оровилл за книгами. Я видел его в лавке, а один раз он наблюдал, как я прямо в порту зашиваю ножевую рану бедолаге, которого не мог транспортировать. Краснокожий был тогда молод, но я легко вспомнил своеобразное благородное лицо, пытливый взгляд, череп в высоко зачесанных волосах. Закончив, я спросил, что ему нужно, не помочь ли. Он покачал головой и, не оборачиваясь, ушел. Мне тогда сказали: «Не обращай внимания, старина, это Блаженный Койот. Так его зовут даже свои, потому что любит сюда таскаться таращиться на нас». Со временем, видимо, он обрел новое имя. Злое Сердце. И, как и прошлое, оно ничего не отражало.
— Все чаще думаю: мы были с ней похожи, с… Жанной.
Я потираю лоб. Да. Возможно. Я уже не уверен, что хоть немного знал девочку, надевшую мне на голову венок, когда я вернулся с Гражданской войны.
— Полюбили одного человека, по-разному, но все же. И оба успели побыть его врагами. Забавно, да?
Снова не отвечаю. Я смотрю на блеклый снимок, сделанный заезжим фотографом. Девочки. Старшие Бернфилды. Я. И мир всего один.
— Мильтон. — Амбер, привстав, дергает за рукав. — Я понимаю, что заслуживаю презрения и желчного укора, но не немого же!
— Да. Забавно.
Больше я со словами не нахожусь и прикрываю руками лицо. Как я устал…
— Мильтон. — Он зовет снова, теперь садясь. Смотрит, слабо улыбаясь, и это редкая улыбка, к которой я так и не привык: ее место всегда занимают сценические или просто наглые. — Послушай. Ей хорошо. Можешь верить в рай, или в то, во что китайцы, или в Небесный Сад, в который верят у нас. Но… ей хорошо. И вам всем тоже должно быть. И будет.
— А тебе? — невольно улыбаюсь в ответ, качая головой. — Амбер. Не может быть «хорошо». Ты ведь почти изгнанник. И…
— Изгнанник, каким и был, — беззаботно отзывается он. — Славная участь. Особенно если есть кому написать пару писем, есть простаки, верящие, что ты мошенник-мистификатор, и есть, где… ну ты же понял, да?
Он опять оживленно щелкает пальцами. И я все-таки иду за хересом. За окном уже поднялось солнце, так ясно и приветливо синеет небо.
И с каждым шагом, странно умиротворенный, я наконец перестаю думать о землях под небом совсем другим.
ЭПИТАФИЯ ПЯТАЯ
КЛЯТВА ПРЕЕМНИКА
Я помню Жанну — Исчезающего Рыцаря — ту, которой не знал. Я помню ее волосы цвета молодой коры, и зеленые глаза, и сбитые в кровь ноги. Помню, какой она была в бою и как улыбалась в мирные минуты. Помню, как мой вождь говорил: одного ее слова достаточно, чтобы переметнуть на свою сторону любое сердце.
И его сердце переметнулось.
Я помню: ту, кто отнял жизнь Исчезающего Рыцаря, ждала казнь. Я должен был беречь ее и охранять, пока Злое Сердце не вернется, но она сбежала, очнувшись, и пришла к собратьям. Она рассказала им о том, что совершила, и попросила оборвать ее жизнь. Все равно она больше не была нужна им: не осталось могилы в Змеиной лощине. Светоч воскрес и покинул мир, а мой вождь умер. Говорили, он вспыхнул яркой звездой, а второй вспыхнула Жанна. Я слышал это от тех, кто никогда не видел звезд, и, отягощенный скорбью, не знал, верить или нет.
