Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина (чтение книг TXT) 📗
Я помню: в день, когда жрицу должны были казнить, я снова взял нож, подаренный вождем в далекую странную ночь. Все зачарованное: перья, оружие, даже некоторые медицинские предметы — с его смертью рассыпалось, не осталось ничего. Нож же, лишенный чародейства, все так же сиял зелеными камнями рукояти. Я снял ее, как уже сделал однажды. Я увидел листок бумаги. Он больше не был пуст.
Я прочел послание, и нож вдруг засветился. Он взмыл, и занесся, и вошел мне прямо в грудь резким быстрым ударом. Он пронзил сердце. Он не пролил ни капли крови, но врос в мою плоть, весь, и мне не было больно, а только бесконечно тоскливо от осознания: это дар, последний дар отца. В ноже великая сила шамана, сила, не спасшая единственную и отныне ненужная. Она влилась в меня. И я взлетел в небо без заговоренного пера.
…Я помню: я полетел к краю мира, на казнь. Я сразу увидел большую толпу «зеленых» и «звериных», некоторые из которых плакали, а другие кричали проклятья и кидали камни. Девочка — босая, простоволосая, без тех веточек плюща, что раньше вились в ее волосах, — шла по каменистой пустоши сама, никем не понукаемая, не оборачиваясь. Ей галдели и шипели вслед, но она не слышала. Она глядела вдаль, в звездную пустоту впереди.
Ее раздели догола, ее хлестал ветер. Выдрали ей в ярости волосы, оставшиеся висели патлами. На коже — на спине, на руках — я видел кровоподтеки и синяки, темные, как трупные пятна. Девочка споткнулась. Упала. Поднялась, прежде чем кто-то бы приблизился. Она наступила на тлеющий цветок и протянула вперед руку, пальцы коснулись прозрачной завесы, отгораживающей бездну. Здесь мужество изменило. Девочка обернулась.
— Я… — прошептали ее губы.
И я бросился к ней. Повстанцы выпустили стрелы из нашего же украденного оружия, но все отлетели, ведь дар, заточенный в ноже, защищал меня, мой отец защищал меня. Я приблизился к ней — к Кьори — и подхватил на руки. Я взмыл в воздух. В меня продолжали стрелять, а она билась и кричала:
— Оставь, экилан! Все правильно! Все…
— Она простила тебя, — прошептал я, склонившись. — Простила. — И уже громче я крикнул остальным: — Жанна Исчезающий Рыцарь не хочет, чтобы было так! И тот, с кем она надеялась принести мир, не хочет, чтобы было так! Вы не слышите! Но я слышал! Слышал и…
…Слышу.
Они мертвы — их голоса не могут нас достичь. Они мертвы, и нам не спросить, правильно ли мы поступаем. Они мертвы — и не вернутся. Но прямо сейчас, когда я простираю руку вверх и кричу: «Идемте! Идемте со мной в Черный Форт, ведь это наш дом!» — расступаются зеленые облака. Расступаются, давая посмотреть на вечернее небо, синее. Оно все в сверкающих холодных звездах, и две — золотые — сияют ближе всех.
— Жанна… Джейн…
Кьори Чуткое Сердце закрывает глаза, дрожа на моих руках. Она в чем-то красива, девушки «зеленого» народа всегда казались мне красивыми и хрупкими, будто они по-прежнему, как до Творения, — просто живые цветы. У этого цветка обрублены последние побеги, последние листочки… но они еще вырастут. Я помогу.
…Ведь я помню: текст послания из рукояти ножа плыл перед глазами. Вождь говорил о том, как любил ее и как любил меня. И еще, что несчастная девочка-убийца — та, ради кого Джейн шагнула к нему навстречу, так странно и страшно началось их «навсегда». Он напомнил, что близится ночь Созидания. Что отныне, когда я наследник его дара и власти, я должен беречь два народа. Что раскаивающаяся предательница, осужденная на смерть, заслуживает милости, ведь у нее действительно чуткое сердце. Так просит он. Так просит Жанна. Так просят те, к чьему Небесному Саду они отныне принадлежат, и Тот, кто смотрит на Сад из города, утопающего в розах и витражах. Девочка-убийца станет моей женой. С девочкой-убийцей мы примирим два народа. Им тяжело будет принять ее и тяжело будет принять меня. Но мы выстоим. Мы сможем, и наш мир перестанет осыпаться в холодную звездную тьму, ведь его поддержат крепкие корни Исполинов. Я заговорю с ними уже скоро, а Кьори — теперь моя Кьори — будет играть им на свирели, как и каждому усталому или измученному. Ее музыка и моя сила будут нести только покой и свет.
Так я обещаю тебе, Жанна, Исчезающий Рыцарь. И тебе, отец.
Я никогда вас не забуду.
ЭПИЛОГ
«Привет, милая Джейн. Ты снилась мне сегодня снова, знаешь? Ты была такая красивая: в черно-золотом платье и с узором на лице, и твои волосы так чудесно уложили. Ты бродила по розовому саду со Злым Сердцем, мрачным, но вроде бы счастливым, и вы остановились передо мной. Ты взяла мою руку и положила к себе на живот. И мне показалось… он у тебя округлился с той ночи, как ты снилась в последний раз. И ты еще сказала:
— Тебе пора дальше. Иди поскорее.
Зачем я пишу это?.. Не знаю, родная. Просто пишу, уже пятое, кажется, письмо. Из каждого я складываю лодочку, как ты научила меня в детстве, и приношу в лес, к старому селению, и опускаю в какое-нибудь из Двух Озер. Так странно… в какое бы ни опустила, лодочка не плывет, а почти сразу тонет, а в глубине, на дне, будто золотинка вспыхивает. Но Элилейи нет… никого нет, и просто кувшинки больше не цветут. Вода — лишь вода. А мне все равно хочется верить, что тонущие письма как-нибудь попадают даже не в Зеленый мир, а прямо к тебе. Может, лучше было бы носить письма в церковь, но преподобный говорит, это просто способ множить мусор. Он стал еще вреднее, с тех пор как ходит с тростью. У него так и не зажила нога, они с Винсентом теперь острят друг над другом взаимно: преподобный зовет его дикарем, как прежде, а в ответ — что-нибудь, похожее на „ваше трехногое преподобие“. Они такие странные… но у них все хорошо. Правда, Винсент скучает по тебе, я все время это вижу. Джейн… я сегодня утром подарила ему фигурки зверей: лиса и койота, а вот енота оставила. Он все-таки мой, и, говорят, еноты вообще приносят счастье. Мне не помешает.
А Амбер уехал, Джейн, на своей „Веселой весталке“. Ее починили, а горожане, когда поняли, что зря обвиняли артистов в наших бедах, собрали „прощальных долларов“, кто-то подарил даже пару самородков. Удивительно, как легко злость превращается в вину, как яро люди эту вину сглаживают, стараются сами себе напомнить, что они добрые христиане. Это ведь было ужасно: и пожар, и бунт, и то, что преподобный назвал тебя ведьмой. Хотя я ведь сама не понимаю, как тебя называть. Ты ведьма, или все случилось у нас случайно, просто потому, что так решил Бог? Не знаю, не буду думать, и называть тебя ведьмой не буду. Ты — моя любимая. А в Оровилле сейчас спокойно, все снова дружны, разве что постреливают в салунах и в порту, но это как обычно. Так и знай.
Родители хорошо, Джейн, почти хорошо. Отец много работает: восточнее на реке нашли новый прииск, а Гридли — город, куда ездил лечить тиф доктор, — хочет переправлять фрукты и овечью шерсть не только поездами. Отец пытается завязать там знакомства; у него глаза горят, Джейн, это так здорово, я давно этого не видела… Мама тоже оживает. Мы шьем и собираем с „вольтеровского пятачка“ клубнику. Она удалась в этом году, мы не ожидали. Вот бы тебя угостить, но все приходится съедать самой.
Маме и папе стало чуть легче теперь, когда они думают, что тебя убили чудовища из „проклятых озер“. Не нужно искать виноватого, в городе не шепчутся, не мучают Сэма. Кстати, он тоже уехал, Джейн, и его родители. Мы неважно попрощались, как-то скомкано, но Сэм обещал писать письма. Думаю, когда построят к Оровиллу железнодорожную ветку, получится даже доставлять их побыстрее, хотя я уже не уверена, что мне это важно. Во-первых, я как-то охладела к Сэму, зато мне неплохо в компании Сэдрика (он, оказывается, тоже любит По!). А во-вторых…
Джейн, мама говорит то же, что ты сказала сегодня во сне (может, поэтому мне так приснилось?). Она говорит: „Яблочко, тебе надо жить дальше“. Это и раньше было — про „за двоих“, про „не замыкаться“, но сейчас по-другому. Она прямо повторяет: „Тебе бы в большой город“, а отец добавляет: „Большому кораблю — большое плавание“; он подхватил эту поговорку у капитана Бранденберга, когда познакомился с ним.
Страшно и сложно, Джейн, и потому, что они останутся одни, и потому, что я — никакой не большой корабль, а маленькая лодочка, вроде вот этих, бумажных, которые сразу тонут. Я не знаю, что могла бы делать там, где не будет тебя, где тебе вовсе нельзя написать. И ведь смешно: было бы то же самое, выйди ты за Сэма, уедь в Нью-Йорк. Дело не в тебе, я только теперь понимаю. Я, несмотря на все случившееся, просто трусливая, Джейн, очень трусливая и одновременно очень-очень хочу на свободу. В общем-то, я не знаю, что у меня получится, что ждет. Но ты ведь на меня смотришь, не дашь споткнуться? А может, милая, ты подашь мне знак? Вот иду я куда-нибудь, а там…
А там — не знаю, ничего. И если ты читаешь мои письма, я, наверное, надоела тебе, а если ты еще и ждешь малыша, как в моем сне, то я тебя даже раздражаю. Я больше не буду. Береги себя. И… снись мне хотя бы иногда, каждый раз, когда будешь сниться, я буду тебе писать письма и как-нибудь отправлять, где бы ни была. Я люблю тебя. Я тебя помню. И я знаю, мы увидимся. Но не сейчас. Знаешь… я очень хочу жить.
И я действительно сделаю это за двоих. И даже за троих. Прощай.
