Мир Гаора (СИ) - Зубачева Татьяна Николаевна (книги полностью .TXT) 📗
- Нет, - сразу ответил Гаор.
Он вспомнил лицо и глаза деда Жука, его пальцы, осторожно, нет, бережно касающиеся тускло блестящего металла и сдержанно искрящихся, словно помутневших от времени камней, сдержанную и только сейчас понятую им горечь в его голосе, и убеждённо повторил.
- Нет, он, тот, кто мне показывал, говорил... с уважением.
- Давно видел?
- Давно, я ещё учился, на старшем курсе, значит, там год, фронт, дембель - это уже восемь лет, да здесь два... десять лет прошло.
Матуня кивнула.
- Ну что ж, раз видел, да живым тебя оставили, значит, в сам-деле, простила она тебя, а раз сделал, то и знать тебе можно. Дверь там прикройте, чтоб сволочи не подслушали.
Оглянуться Гаор не посмел.
- Слушай. Это грибатка, только волхвицы их носили, а такое, на пять сил, Великая Мать, только ей позволено было. Вот они, Вода, Земля, Луна, Матери Набольшие. Это Солнце - Золотой Князь, он Земле муж, зачинает она от него, чтоб родить. Это Ветер, сила летучая, воин небесный. Кольца, гришь, височные были, какие, на сколь лопастей?
- Три шарика ажурных было, у меня не получились такие.
Матуня кивнула.
- Не далось, значит, эта сила не всем даётся, значит, тебе и знать о ней нельзя. А кольца... Там же видел?
- Да.
- Только такие, али ещё?
- Были ещё, не помню всех.
И новый кивок в напряжённой тишине.
- Три лопасти - это полешане, издревле они их носят, пять лопастей - дреговичей знак, а семь - криушане. А узоры на лопастях спутал малость. На этом волошский узор сделал, а на соседнем словенский, не бывает такого. А это... - Матуня взяла в руки четвёртую пару колец, повертела, разглядывая, и покачала головой, - это, небось, сам придумал.
- Да, - кивнул Гаор, - узор этот я видел, но не на кольце.
- Ещё бы! - фыркнула Матуня. - Это ж мужской знак, мечик это, оберег воинский, его курешанке впору, грят, были там и бабы-воины, такая могла бы, и то навряд.
Гаору казалось, что он не слушает, а всем телом впитывает слова Матуни, настолько они легко, не требуя сейчас ни пояснений, ни перевода, укладывались в памяти. Нет, краешком сознания он понимал, что ему не один вечер лежать, разнося записи по заветным листам, мучительно соображая, как дуггурскими буквами записать нашенские слова и названия, но сейчас...
- А вятичских и радимичских чо ж не сделал? Не видел? - Матуня вздохнула и покачала головой, - были склавины на двенадцать племён народом, да в каждом племени двенадцать родов, а осталось нас... даже и не помним всех...
В столовой стояла звенящая от общего напряжения, но не тяжелая тишина. Матуня бережно положила на стол кольца, провела ладонью над ожерельем, будто погладила, не касаясь, и повернулась к Гаору. И он, сам не понимая почему, но словно какая-то сила с необидной властностью подтолкнула его, опустился перед Матуней на одно колено, как в Храме перед Огнём. Матуня спокойно, будто так и надо, взяла его голову в обе руки и, слегка притянув к себе, поцеловала в лоб, вернее, прижалась губами как раз к прикрытому волосами клейму. Гаор почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы, и зажмурился.
Он не знал, сколько простоял так, но вдруг тишина звонко лопнула, начался шум и смех. На нём висли и его целовали девчонки, Мать властно разгоняла всех по местам, пока каша совсем не застыла, мужчины били его по плечам и спине. И начался праздник, настоящий праздник, потому что Солнце - Огонь Небесный, ещё и Золотой князь, муж Матери Земли, а значит, это его праздник.
Куда матери убрали грибатку, Гаор не заметил и предусмотрительно не интересовался, а вот шпильки, кольца и колечки раздали с шумным спором о том, чей когда черёд. Спорили так яростно, что мужики за своим столом обхохотались. Хотя столы неожиданно для Гаора перемешались, женщины и девчонки со своими мисками и кружками втискивались за мужской стол, а многие мужчины и парни ушли к женскому.
- Ну, Рыжий, готовься, - Старший через стол подмигнул Гаору. - Ща тебя благодарить начнут.
- А я не против, - ответно засмеялся Гаор.
- Тады пошли, - ткнула его локтем в бок неизвестно когда втиснувшаяся между ним и Зайчей Чалуша, гордо потряхивая вплетёнными в пряди у висков пятилопастными кольцами.
- Доем, и пойдём, - ответил Гаор, позволяя Чалуше пересесть с табурета на своё колено.
- И верно, - кивнула Мать, - пока мужик голодный, толку от него никакого.
- А сытый он спать завалится, я уж знаю, - отозвалась сидевшая рядом с Юрилой Веснянка.
- У меня не заснёт, - пообещала Чалуша.
Хохот, подначки, солёные до румянца на щеках шутки... Гаор никак не ждал, что задуманное так обернётся, но... но раз хорошо, то о чем ещё думать?
Дверь в надзирательскую плотно закрыта, а решётки на спальнях не задвинуты, новогодняя ночь - ночь без отбоя. Какой на хрен отбой, когда не было ещё такого, чтоб не каждой, а всем подарки достались! Потом долго смеялись, что работал Рыжий, а благодарили всех мужиков, всех и каждого, да от души. Ну так на то и праздник... Правда, кружка, пачка соли и ложка были наготове, мало ли что, но чего о сволочах думать.
Свет всё-таки выключили, но по ощущению Гаора далеко за полночь, когда давным-давно миновал новогодний рубеж. И, вытягиваясь под одеялом с блаженной ломотой во всём теле, он подумал, что вот третий новый год у него здесь и все непохожие, каждый наособицу, а... додумать он не успел, проваливаясь в мягкую темноту сна под сопение, храп и кряхтение ночной спальни.
И, как ему показалось, тут же проснулся. Рядом с ним кто-то лежал, и маленькая приятно прохладная ладошка гладила его по голове, перебирая кудри. Так втиснуться на узкую койку могла только девчонка, и... он догадывается, кто это. Но обычного раздражения это почему-то не вызвало. Гаор осторожно, чтобы не столкнуть гостью, повернулся набок лицом к ней, и она готовно нырнула под одеяло к нему, прижалась всем телом.
- Дубравка, ты?
- Ага, - вздохнула она. - Ты не гони меня, Рыжий, я тебя ещё с когда хочу.
- Я не гоню.
- Ты не смотри, что я маленькая, я...
Он мягко закрыл ей рот своими губами, не желая ничего слышать сейчас.
Она прижималась к нему, оплетая его руками и ногами. И он, помня о спящем внизу Полоше и потому стараясь не слишком трясти койку, не толкал, а качал её и почему-то снова ощущал то же пронзительное чувство полёта, как тогда на холодных перилах, а на губах странный горьковато приятный вкус, нет, запах надкушенной весенней ветки. Волосы Дубравки, тонкие и мягкие, невесомо и невыразимо приятно скользили в его пальцах. Третий год уже пошёл, а он всякий раз, обнимая женщину и запуская пальцы в её распущенные волосы, заново удивляется этому.
Он не понимал и не хотел понимать, чего он так долго ждал, почему отказывал Дубравке, что останавливало его, но твердо знал, что всё было правильно, что именно сегодня и именно так лучше всего. И как доказательство его правоты не было привычного, но всё равно пугающего краткого беспамятства, а была приятная опустошённость. И не он, а она спит, приникнув к его груди, а он лежит рядом, впервые ощущая себя сильнее, но не победителем, нет, а... ну да, она же не враг ему и не противник, которому он должен что-то доказывать. И он не взял, а дал, поделился... и... и да, да, только сейчас он ощутил себя по-настоящему мужчиной. Хотя знает всё с пятнадцати лет, да нет, знал он ещё раньше, в училище об этом трепали в уборной и в ночной казарме с первого класса. Огонь Великий, сколько ж грязи они вываливали друг другу, хвастаясь тем, чего не было и не могло ещё быть. А потом... грязи хватало, нахлебался досыта, до отвращения. "Для армейских все женщины шлюхи". Да, а другие нам и не встречаются. Не положены нам другие. А за сколько они продаются? За деньги, за брачный контракт... Мужчина берёт женщину, а женщина покоряется. И как же обделяют себя... берущие. И всё равно берёшь то, что тебе положено, как ни выбирай, как ни привередничай, но в офицерский бордель тебя не пустят, выбирай из предназначенного солдатам. Паёк, табельное имущество. Как получил, так и сдал в цейхгауз, так что...
