Рыцарь умер дважды - Звонцова Екатерина (чтение книг TXT) 📗
Редфолл отвечает джентльменской улыбкой и допивает пунш.
— Мы метки в стрельбе. Чтобы убить человека, нам не нужно обдирать его, по крайней мере, я такого не припомню. Впрочем, я забыл многое.
…Но не все. Глаза прирученного хищника, научившегося вести себя и под сводами церкви, и в бальной зале, и в салуне, выдают это тяжелым блеском. Блеск, подобный плещущейся бездне, устрашает многих в Оровилле, страшил даже в день, когда полуголого ребенка — последнего в племени — выманивали из леса. Бездны тогда не испугался один-единственный человек. Позже бездна ответила ему любовью, горечь которой до сих пор не может смягчиться.
…Я помню Дональда Редфолла — Старика. Стариком его прозвали задолго до того, как ему минуло пятьдесят, и вовсе не из-за ранней седины или привычки сутулить могучие плечи. Шериф Редфолл не просто поддерживал порядок. Он обладал разительным чутьем, что помогало ему отбирать рейнджеров себе под стать, и живым умом: если вмешивался в перестрелку и бросал распаленным горожанам пару фраз, конфликт нередко разрешался бескровно. Старика боялись за крутой нрав, но уважали за доброту и твердость. Отец гордился дружбой с шерифом, даже пытался просватать за него кузину, нашу с Джейн тетку из Сакраменто. Безуспешно: семью Старик не заводил, отговариваясь нежеланием подвергать кого-либо риску, ведь, как известно, за честность законника платит не он, а те, кто ему дорог. А потом пропали краснокожие Двух Озер и появился Винсент — еще не Винсент.
Даже выйдя с Дональдом Редфоллом из леса, маленький индеец шарахался от каждой тени и скалился на рейнджеров. Шериф забрал его в участок, а напарников отрядил искать следы нападения на племя: он еще придерживался версии о расправе. Когда под вечер мужчины вернулись, мальчик не проявил прежнего беспокойства. Он уже бормотал на своем языке, ел и с интересом изучал окружающие предметы — книги, чернильницы, патроны. Вопреки советам Старик не отправил мальчика в ближайший миссионерский приют, а временно оставил у себя.
Через пару дней краснокожий согласился надеть рубашку и штаны, в каких ходили белые дети, еще через день — впервые сам заговорил с шерифом. Это не был разговор в полном смысле: мальчик рисовал палкой на земле, жестикулировал и сбивался с родного наречия на обрывки услышанных и смутно понятых английских фраз. Тем не менее Редфолл догадался: это попытка что-то объяснить про сородичей. Постепенно у Старика сложилась некая картинка — туманная, подбавляющая страху, но все же.
Выживший мальчик был, на языке яна, «сидящим у подножья». [8] Отец, не найдя в младенце сходства с собой, взял другую жену, а прежнюю выгнал. И хотя не все соплеменники разделили подозрения, женщина вынуждена была подчиниться и принять позор. Подрастающего ребенка сторонились; может, в конечном счете это его и спасло. Спасло от… чего?
Мальчик сказал Редфоллу, что в день перед той ночью — ночью исчезновения, — соплеменники волновались, ссорились. Необычно: большинство отличалось нравом, сходным с водами Двух Озер, даже конфликты вроде того, где мать обвинили в блуде, решали бескровно, в то время как у иных соседей незаконнорожденных душили в колыбелях. Так или иначе, мальчик заметил: что-то происходит. Мать подтвердила опасения, неожиданно велев провести ночь вне селения. Она отправила его к Сросшимся соснам, тем самым, куда Джейн водила Андерсена. Там мальчик и ночевал, дрожа от страха, не связан ли приказ матери с опасением, что его все же лишат жизни? Но никто не пришел за его кровью. Ночь была теплая, ласковая, мирная.
Сросшиеся сосны далеко, выше и восточнее селения, но мальчику казалось, он слышал голоса и видел пламя. Пару раз, просыпаясь, он замечал, как деревья в низине окутываются цветным дымом: шаман, наверное, жег травы, просил у духов какие-то ответы. Закралась даже обида: может, у племени праздник, куда не дозволено являться wa‘t‘a’urisi? Но мальчик послушался матери: остался в убежище до рассвета.
Когда утром он вернулся, все выглядело заброшенным: поросло мхом и кустарником, покрылось прелой листвой. Будто тут никто не был давно, будто одна ночевка обернулась многолетним странствием неизвестно где. Жилища не сожгли, камни не обагрились, исчезли некоторые вещи. Племя ушло? Как бы оно сделало это незаметно? Ведь сон маленького изгоя был чутким. И мальчик нашел объяснение: духи, за что-то прогневавшись, стерли племя с лица земли, пощадили его одного. Охваченный тоскливым ужасом, он спрятался в руинах, пока его не нашли.
Ко времени, как Дональд Редфолл узнал все это, окончательные подтвердилось: белые не устраивали расправ, не могли и увести людей силой, по крайней мере, без шума. Слухи по городу поползли совсем безумные. Любопытные толпами начали ходить к Озерам, хотя особо и не прикасались к заросшим останкам жилищ. Это длилось недолго: вскоре кто-то там случайно, вероятно, выпив, сломал шею, и брошенное селение обрело дурную славу. Индейцев объявили погибшими, священники разных городских церквей отслужили за упокой их дикарских душ, и исчезновение перестали расследовать. Вопрос остался один — мальчик.
У него не было дома: лесная стоянка осталась последней в наших краях, родственные племена ушли в горы. У него не было имени: по законам яна, он не имел права назваться чужакам, представить его мог только родственник, друг или вождь. У него не было ответа, что делать дальше, да и мог ли такой ответ найтись в шесть лет? Все решилось просто: услышав вопрос заезжего миссионера: «Хочешь жить в церковном приюте?», мальчик прижался к шерифу и впился в край его перекроенного из старого мундира плаща. Не отпустил, пока миссионер не ушел. Так Дональд Редфолл — может, впервые в жизни, — поступился принципами. Отец говорит: «Старик сразу, накрепко привязался к чертенку. Учуял родную душу». И он прав.
Люди, знающие законодательство Штатов, любят посмеяться над парадоксом: недавние рабы у нас уже близки к «полноценным американцам» (по крайней мере, на бумаге), [9] в то время как свободы индейцев заканчиваются на территории резервации. Случаев, чтобы белые усыновляли краснокожих детей, — единицы, и Редфоллу пришлось пустить в ход все старые связи, добиваясь разрешения. Способствовали этому и мой отец, и мэр. Они добились: мальчик получил все права белого, а с ними имя — «Винсент». Так звали кого-то из европейских предков Старика, и это, видимо, было созвучно с чем-то из языка яна: по крайней мере, приросло с легкостью.
Поначалу Редфолл не отдавал мальчика в школу и учил дома, но спустя полгода, когда речь Винсента стала непринужденно беглой, а манеры окультурились, перестал за него опасаться. Винсент прижился, был на хорошем счету, проникся неожиданным интересом к Закону Божьему, а вскоре принял крещение. Поладил он и с другими детьми: наслышанные о «страшных ужасах» Двух Озер, они видели в нем скорее героя, с которым надо считаться, чем чужака. Цвет кожи и длина волос не были им важны, что, впрочем, неудивительно для наших краев: в школах Оровилла встречаются и метисы, и китайцы, и русские — дети искателей счастья со всего мира. И большинство их умеет за себя постоять.
Винсент взрослел, и таяли сомнения, чем он будет заниматься: ему нравилась работа законника. Все свободное время он искал общества Старика и рейнджеров, рано освоил стрельбу и езду верхом, обладал быстрой реакцией. Он, как оказалось, не потерял и навыка читать следы. Его не допускали к серьезным делам, но и не гнали, иногда прислушивались к его рассуждениям.
На войну Дональд Редфолл — ярый сторонник Линкольна — ушел сразу после «Призыва 75 000». [10] Он оставил нашим родителям наказ присматривать за пятнадцатилетним Винсентом, а законникам — вводить его в курс дел. К возвращению Старика в конце 1864, — с легким ранением, после того как грядущее поражение Юга стало очевидным, — Винсенту было уже девятнадцать, он влился в разношерстную компанию рейнджеров и снискал в городе уважение. Его звали достойным красным сыном белого отца. Именно тогда, чрезвычайно гордясь, Дональд Редфолл подарил ему свой «вессон». В Оровилле, в Калифорнии, на Севере многие были опьянены победой, предчувствовали славные перемены. В дни возвращения горожан с фронта мы с Джейн в числе других девочек плели им венки.
