Исповедь Стража - Некрасова Наталья (книги регистрация онлайн бесплатно TXT) 📗
Майя Аулендил.
Мое орудие.
…Братья — но так непохожи друг на друга и душой, и обликом… Лучший — Артано, искуснейший — Курумо. Один — насмешлив и дерзок, другой — молчалив, спокоен, усерден. У старшего — глаза Мелькора, душа Мелькора; младший — словно орудие, пытающееся приспособиться к руке мастера.
Артано был нетерпелив и порывист, его мысли часто обращались в вопросы, отточенной сталью скрещивавшиеся с мыслями Ваятеля.
А из глаз Курумо смотрела непроглядная Извечная Ночь, и не понять было его мыслей. И все, что передавал ему Ваятель, словно погружалось на дно бездонного колодца, чтобы лежать там, подобно скрытому сокровищу. Он никогда не возражал. Часто Кузнец ловил себя на том, что рядом с ним чувствует себя не менее неуютно, чем под пронизывающим взглядом Артано.
С Артано Ваятель был зачастую суров и неприветлив. Он страшился странных, почти кощунственных вопросов майя, на которые не смел искать ответа, страшился его сомнений, стремительности мыслей и решений. Рожденный Пламенем и сам — пламя, ярое и непокорное: Артано Аулендил, Артано Айканаро… Страшно предчувствовать, что когда-нибудь проснется память, дремлющая в глубине холодно-ярких глаз. И тогда он уйдет — и кара Единого настигнет его, как и его создателя…
Однажды Артано принес ему кинжал — первое, что сделал сам; и снова страх проснулся в душе Ваятеля. Гибкие огнеглазые существа, сплетавшиеся в рукояти, мучительно напомнили — то, крылатое, танцующее-в-пламени. Ауле не мог справиться с собой — Валар не забывают, даже если хотят забыть. Он закрыл глаза. Огненные змеи извивались перед ним в тихом, чарующем танце — он услышал тихий вскрик. Артано. Майя смотрел на змей на рукояти, лицо мучительно исказилось — вот сейчас, сейчас оно возникнет…
— Этого не было, — глухо проговорил Ваятель. — Забудь.
Но, глянув в глаза майя, Ваятель понял — не забудет.
Больше Ваятель никогда не видел кинжала Артано.
Сам Ауле давно смирился со своим предначертанием. Он старался не вспоминать — и, наверно, это даже удалось бы ему, если бы не Артано…
А майя все не мог забыть того, кого первым увидел при пробуждении. Тщетно искал черты Крылатого в лицах Валар; и тогда странная мысль родилась в его душе — мысль, показавшаяся ему безумной. Гнал ее — но мысль не уходила; и однажды он решился.
Мастер. Ступающий-во-Тьме — кто он? Почему он — иной?
В глазах Ауле метнулось — непонятное, и снова звучание его мысли напомнило майя о треснувшем колоколе. Из клубящегося мрака соткалась чудовищная в своей неопределенности черно-огненная фигура, излучавшая недобрую силу — огонь, поглощающий деревья и травы, вздымающий жгучий пепел, чудовищный жар, иссушающий моря и заставляющий рассыпаться в прах горы, опаляющий живых сотворенных, до мучительной неузнаваемости искажающий их облик…
Образ стерся — Ауле уловил сомнение в мыслях Артано. Видение, сотканное майя, было похоже на Великую Музыку не больше, чем тень ветви — на живую цветущую ветвь, но и в этом отзвуке не было, не могло быть того, что нарисовал Ауле. И снова проступило полустертым воспоминанием: лицо — взгляд — отголосок Силы — образ ладони и мерцающей на ней живой искры…
И со всей мощью всколыхнувшегося в душе ужаса и предчувствия потери Ваятель обрушил мысль-молот на паутинно-тонкое стекло запретного воспоминания, разбивая его в пыль.
Нет. Не смей. Ты. Майя. Орудие. Аулендил.
Мыслью. Моей. Создан. Больше. Ничего. Нет.
Тишина.
Он больше не слышал мыслей майя: всколыхнулись тяжелые волны — исчезли, оставив незамутненной гладь темного бездонного озера.
Забыто. Нет. Не было. Есть — Ауле. Господин. Сотворил орудие. Артано. Аулендил.
Глаза Артано были похожи на полированную сталь, в которой не увидишь ничего, кроме своего отражения. Холодные. Лишенные прежней родниковой прозрачности. Больше не будет вопросов, не будет иных мыслей. Не будет — для Ауле. Не создателя. Не мастера. Господина.
…Кто поймет эту непонятную, тревожную боль — сладкую и страшную, — что никак не отпускает Мастера? Никто не задумывается, почему он так упорно, усердно трудится, не оставляя себе ни мгновения на то, чтобы остановиться, — потому, что во мгновения покоя эта боль сразу же заполняет все его существо, потому, что он не хочет, не хочет думать — что это, почему… Потому, что он знает — это запретно, он ничего не забыл — но все более неодолимым становилось жгучее желание создать живых: не майяр, не орудие свое — иных, чем он, тех, чьи замыслы будут новыми, не имеющими своего истока в нем, Ауле…
А разве такое возможно? Все, что я могу измыслить, идет из моей жизни, моего опыта, из моего «я». Я не могу представить такого, что было бы совершенно не похоже ни на что из того, что я знаю. Изобретения — и те основаны на уже известном.
Кстати… А Эру-то откуда замысел взял? Или он и вправду не первый в Эа Творец?
Или?..
И не об Отступнике были его мысли, когда начал он творение: творил новых по образу и подобию своему. Обликом новые существа были похожи на его майяр — широкоплечие, сильные, приземистые, словно бы созданные для жаркой работы у горна…
А что же, Курумо и Артано так и не догадались, глядя на других майяр Ауле, что они — не такие? Тут и вспоминать нечего — одни высокие и стройные, другие… как там… приземистые, широкоплечие…
Аулехини. Да, так они будут зваться: Дети Ауле. Кузнец произнес это вслух, словно пробуя слово на вкус — Аулехини… — и замолк в испуге, виновато и смущенно улыбаясь. Это было открытием, новым, незнакомым чувством: он гордился ими, как ни однимсвоим творением, он восхищался ими, и это не было смиренным восхищением пред величием замыслов Творца — он любил их…
Не понимаю. Валар пришли в Арду из-за любви к ней, ко всему, что здесь должно появиться. Так что не могло чувство любви быть для Ваятеля новым.
Вообще-то, я придираюсь к мелочам. Точно так же, как придирался в свое время к мелочам в «Сильмариллионе». Это уж у меня в крови.
А как иначе напишешь, чтобы люди поняли? Только по-людски. И никак не иначе.
Один за другим они открывали глаза — темные, как глаза их создателя, поднимались, изумленно оглядывая сверкающий драгоценными кристаллами высокий свод пещеры, подобный звездному небу. И тот, что пробудился первым, остановив взгляд на Кузнеце, медленно, неумело улыбнулся, словно хотел что-то спросить.
— Я… — выговорил Ауле на том языке, который сам сотворил для них, на языке камня и гор, пещер и подземных рек, — я Махал. Я создал вас.
Его лицо пылало он даже не заметил того, что сказанное им — святотатство, потому что «Создатель» прежде звался лишь Всеотец..
— Махал, — повторил Новый и опять улыбнулся. Ткнул себя пальцем в широкую — только мехи раздувать! — грудь, потом обвел жестом других пробудившихся: во взгляде читался вопрос.
— Кхазад, — кивнул Ауле; глаза Кузнеца сияли теплым золотым светом, неожиданно он рассмеялся, не в силах больше держать в себе это огромное невыразимое счастье. — Вы — Подгорный народ, властители камня и металла, Кхазад. Ты… понимаешь меня?
— Кхазад, — повторил Новый и тоже кивнул, запоминая…
О! Если Ауле создал язык для гномов, почему бы Саурону не создать некий язык, который он назвал Языком Тьмы, и не приписать ему целый никогда не существовавший народ? Впрочем, почему бы и Мелькору не создать Язык Тьмы и не научить говорить на нем своих приверженцев… Нет, это уж слишком изощренно.
Но как же получается — любой, кто хоть что-то смеет творить, — сразу становится врагом Единого! Однако!
А если Валар просто НЕ СПОСОБНЫ были создавать истинно живое? Разумное? Конечно, не хочется признавать, что Мелькор, которому ты беззаветно поклоняешься, просто не мог никого создать… Нет-нет… Если Валар — создания мысли Илуватара, а твари Моргота жили лишь потому, что ими управляла воля Моргота… а почему тогда драконы не вымерли? И все орки тоже после изгнания Моргота? И тролли?
А вдруг все же Валар тоже творят живое?
