Буря Жнеца (ЛП) - Эриксон Стивен (книги без регистрации .TXT) 📗
– И в этом проблема?
– Да. Один из чужаков – вождь, избранный самим Бентрактом. Хостилле Ратор.
– А двое других?
– C ними еще хуже. Гадающая по костям Ульшана Праля умерла. Тил’арас Бенок и Гр’истанас Иш’ильм, что стоят слева и справа от Ратора – Гадающие.
Тралл Сенгар глубоко вздохнул: – Похоже, замышляют захват власти.
Онрек Сломанный кивнул.
– Но что их остановило? – спросил Быстрый Бен.
– Рад Элалле. Сын Менандоры их страшит.
Каждое мгновение ливень обрушивал сотни тысячи стальных копий на черепичные крыши городка. Потоки воды стекали на темные улицы и устремлялись к гавани.
Лед на северной стороне острова не желал умирать спокойно. Уничтожаемые магией дикой девчонки бело-голубые айсберги ломались, выпуская столбы пара; пар сгущался в огромные тучи, они ползли на юг, к осажденному непогодой городу, и атаковали его, словно обезумевшие мстители. Полдень казался глухой полночью. Колокола звенели под ударами дождя, будто отбивая нескончаемую ночную стражу.
Утром – если таковое вообще наступит – Адъюнкт прикажет поднять паруса над потрепанными судами. «Престолы Войны», два десятка мощных, быстроходных кораблей сопровождения, остатки транспортов с последними частями Четырнадцатой Армии на бортах. И один крошечный юркий дромон, чьи весла неутомимо ворочают безголовые Тисте Анди. Ах да, во главе пойдет суденышко местных пиратов с мертвым капитаном – женщиной – но не будем про нее… Вернемся лучше на черненую палубу кошмарной галеры.
Ужасная истина всячески старалась скрыть себя от Нимандера Голита и его спутников. Отрубленные головы на палубе, около главной мачты, заботливо укрыты брезентом. Зачем стимулировать истерию? Если живые Тисте Анди увидят лица своих родичей… Разве они все не с Плавучего Авалю? О да, именно оттуда. Дяди, отцы, матери. О, какая мрачная игра слов – они действительно были главами семейств, головами, снесенными с плеч слишком рано – их потомки не успели вырасти, обрести опыт, научиться жить в этом мире. Снесенные с плеч, ха-ха. Смерть – это понятное дело. Умирание – понятное дело. Но есть и другие возможности – теперь это тоже стало понятным, не нужно никакой особой мудрости. Эти головы не умерли, не почернели и не сгнили. Головы не потеряли лиц, не стали бесплотными черепами, по которым с трудом можно догадаться, кому принадлежат те или иные останки. Нет, глаза все еще моргают – словно память подсказывает им, что глаза должны иногда моргать; уста шевелятся, продолжая прерванные беседы, сплетни и родительские нравоучения, хотя ни одному слову не дано покинуть гортани.
Но истерия – слишком простое слово. Юный разум может оказаться в разных местах. Его могут осаждать крики ужаса, бесконечные взрывы страха – снова и снова, прилив без отлива. Или разум может стать тихим, присоединяясь к наихудшему виду молчания – молчанию разинутых ртов, спертого дыхания, выпученных глаз, вздувшихся вен. Никогда им не вздохнуть снова, не наполнить легкие живительным воздухом… Это истерия тонущего. Тонущего в собственном ужасе. Истерия пускающего слюни ребенка.
Некоторые тайны невыносимы. Одни из таких – тайна проклятого корабля. Им с раннего детства хорошо знакомы обводы «Силанды». Корабля, унесшего родителей в патетическое плавание на поиски того, кого каждый из обитателей Авалю зовет Отцом. Аномандера Рейка. Аномандера Серебряной Гривы, Аномандера Драконьего Глаза. Увы, им не удалось его отыскать; не удалось возгласить жалобы, задать наболевшие вопросы, уставить пальцы в обвинении, осуждении, проклятии. Да, да, именно этого они и хотели!
Так сожмите весла, храбрые родители. Впереди еще одно море. Видите берег? Конечно же, нет. Вы видите только солнечный свет, просачивающийся сквозь плотную парусину, вы мысленно ощущаете боль в телах, напряжение рук – вперед и назад, вперед и назад при каждом гребке. Вы чуете, как кровь поднимается в чаши обрубленных шей, словно в золотые кубки – для того лишь, чтобы снова вернуться вниз. Гребите, проклятые! Гребите к берегу!
«Да, к берегу. К другой стороне океана. Но этот океан бесконечен, милые предки.
Гребите же! Гребите!»
Он мог бы захихикать – но слишком опасно прерывать тишину истерии, за долгие дни ставшую теплой, словно материнские объятия. Лучше держаться, отгонять мысли, все мысли, все мысли о «Силанде».
Это легче делать на суше, в гостинице, в комнате.
Но завтра они поднимают паруса. Снова. На корабли, к живительному ветру и плещущей волне!
Вот почему Нимандер Голит проснулся посреди ужасной ночи мстительного ливня. Он знает Фаэд. Он знает, куда могут позвать ее пятна истерии. Сейчас, среди бесконечного полночного звона.
Она может совершенно неслышно встать с кровати, босиком прокрасться к двери. «Милая сестрица, милая дочка, милая мать и тетя, племянница, внучка… милая родственница, кровь от моей крови, слюна от моей слюны, желчь от моей желчи. Я слышу тебя.
Ибо я понимаю твой разум, Фаэд. Знаю беспрестанные взрывы души – да, я вижу оскаленные зубы, грязное пятно намерений. Ты воображаешь себя невидимкой, не ожидаешь свидетелей – и потому ты решилась обнажить свое эго. Ты вышла в серый сумрак, столь поэтически повторяемый блеском ножа в темной руке.
К двери, дражайшая Фаэд. Подними засов, выскользни в коридор. Ноги скользят, дождь колотит по крыше, грязные слезы стекают по стенам. Достаточно холодно, чтобы видеть и твое дыхание: напоминание, что ты не только жива, но и сексуально возбуждена, что ты вышла в поход ради сладчайшего разрешения накопившихся тайн и противоречий… пальчики играют ножом, а в гавани на пляшущем корабле глаза вперились в непроницаемый, покрытый водяной пленкой брезент…»
Да, ее беспокоит Вифал. Он может проснуться. Сразу или вскоре. Может учуять кровь, кислую вонь железа, смерть, скачущую на перерезанном горле Сендалат Друкорлат. Может увидеть то, чем является Фаэд, ее истину – а ее истину не позволено видеть никому, просто потому что не позволено! Придется убить и его тоже.
Гадюки жалят много раз.
К двери, к последней преграде – гребите, дурни – берег уже близко! – на которой, конечно, нет замка. Что тут запирать? Разве что одну злобную девчонку, мать которой пялится мертвыми глазами в черный брезент. Девчонку, которая – одна из всех – пошла и подняла брезент. Поглядела в глаза матери.
«Мы втянуты в паломничество. Потому что жить – означает охотиться за эхом. Эхом чего? Никто не ведает. Но паломничество начато – о да, начато, и каждый миг мы ловим отзвуки, эхо – тихий шепот – треск весел, шлепанье волн, стук кулаков прибоя о корпус корабля – а над всем этим клокотанье крови, подступающей к горлам и с бульканьем уходящей обратно. Мы слышим эхо команд надсмотрщика: «Гребите! Гребите к берегу! Гребите, если хотите жить!»
Он вспомнил ту историю, что вспоминал очень часто и будет еще не раз вспоминать. Старик в одинокой рыбацкой лодке. Гребущий прямо к ледяным горам. О, как он любит эту историю! Бессмысленная храбрость, безумная магия – его трясло, когда он воображал себя эту сцену, чудесную, совершенно бессмысленную сцену. «Старик, что ты такое задумал? Старик – там лед!»
Внутри – тень среди теней, сумрак среди сумрака, зубы сжаты, а нож тускло блестит, ловит отблески дождевых капель за ячейками оконного стекла. Ее затрясло, она согнулась – внезапно заболел живот, дыхание прервалось, голова закружилась -«о, Фаэд, не закричи! Ни звука…»
Они сдвинули койки – сегодня ночью мужлан и его сучка ерзали друг по дружке склизкими чреслами. Как мило. Она подошла ближе, поводила глазами, отыскивая Сендалат – слева, ближе к ней. Очень удобно.
Фаэд вскинула нож.
В ее уме мелькали сцены, скорбные списки равнодушных поступков старухи, каждый из которых унижал Фаэд, почти что обнажал тщательно таимые страхи – никто не смеет делать так, никто не смеет смеяться над ней! В глазах старухи все время плескался смех, иногда вырываясь наружу. Все эти обиды… да, пришло время расплатиться. Сразу, одним ударом ножа.
