Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен (библиотека электронных книг txt) 📗
Он торопливо стащил кольчугу и просоленную грязную рубаху. Оторвал левый рукав, сложил в широкую повязку и плотно обмотал голову, на ощупь стараясь охватить все ссадины и раны. Шум в ушах утихал, но теперь в голове стучали барабаны, и каждый удар отдавался в костях черепа. Дико заломило мышцы шеи и плеч. Он попытался сплюнуть, но пересохшее горло не соглашалось. Три дня без глотка воды. Перед глазами все колебалось, словно он встал в сердце землетрясения. Шатаясь, человек взошел на берег и подобрал меч. Опустился на колени перед обезглавленным трупом медведя. Прорезал грудную клетку, достав еще горячее сердце. Потянул, отсекая артерии и вены, и вырвал, поднимая над головой, выжимая в рот словно губку. Кровь хлынула из аорты струей.
Он жадно напился, в конце сомкнув губы над трубкой аорты и высосав последние капли.
Затем впился зубами в мясо, начав утолять голод.
Постепенно зрение прояснилось, и он в первый раз заметил дождь листьев, который уже стихал: тяжелые тучи сомкнулись в битве вокруг небесной раны.
Он доел сердце, облизал пальцы. Снова встал и вложил меч в ножны. «Барабанный бой» уменьшился, хотя боль все еще терзала шею и спину — мышцы и сухожилия только начали жаловаться на излишне жестокое обращение. Он выстирал оставшуюся без рукава рубаху и выжал — бережно, ибо она была ветхой и готовой порваться от небрежного усилия. Затем скользнул в рубаху, отряс от влаги кольчугу и натянул на плечи.
Направившись вглубь суши.
Взойдя на гребень старой береговой линии, он понял, что оказался в пустошах. Скалы, кустарник, кучи пепла; на расстоянии овраги и скопления камней — хаотические складки, тянущиеся до диких, иззубренных холмов.
Слева — к северу — мутная дымка над другими линиями холмов. Он прищурился, в течении еще тридцати сердцебиений рассматривая туманную даль.
Над головой уже мелькали голубые лоскуты — буря пошла в сторону моря, вялые листья виднелись в воздухе и падали, марая белопенные волны открытого простора. Ветер потерял ледяную свежесть, потому что солнце прорвало облака, обещая начать атаку на плоть смертных. Кожа мужчины была темной, потому что родился он в саваннах. Он выглядел прирожденным воином: прочные кости, поджарые мышцы, гордая осанка, заставляющая его казаться выше своего роста. Непримечательное лицо носило следы пережитых страданий, но щедрый дар зверя — сердце — уже начал возвращать мужчине привычную неколебимую силу. Однако раны все еще палило огнем. Он понимал, что вскоре придет лихорадка. Поблизости нет ничего, способного дать укрытие от лучей солнца. Возможно, в оврагах найдутся пещеры, выступы. Но… до них пятьсот шагов, если не больше. Сможет ли он дойти?
Придется.
Смерть — немыслимое дело. И это не преувеличение. Когда смертный отрекается от Худа, врата для него закрываются. Забвение или бесконечные муки — трудно сказать, какая именно участь ожидает такого человека.
И в любом случае Скиталец не стремится узнать ответ. Нет, пусть Худ сам его отыщет.
А уж он найдет, чем встретить.
Перекинув веревочную привязь через левое плечо, убедившись, что рукоять меча, названного Мщением, готова при необходимости оказаться в руке, он начал путь через бесплодную равнину.
За спиной отломанные сучья посыпались из низких облаков, плюхаясь в воду с такой силой, будто летели от самой луны.
Поляна носила явные следы пахоты; ноги шагавших по пояс в сорняках путников цеплялись за каждую борозду. В дальнем конце виднелась проваленная крыша амбара. Молодые деревца торчали из пола, наглые, как всякие завоеватели. По-видимому, только это и осталось от племени, когда-то населявшего лес. Человеческая воля отвоевала себе фрагменты дикости, но в конце концов воля проиграла. Нимандер понимал: еще сто лет, и следы поля совершенно исчезнут. Хрупок лик цивилизации. Это основание для страха — или для облегчения? Все победы мимолетны перед терпением природы. Отличный повод для оптимизма. Нет ран столь глубоких, что их невозможно залечить. Нет такой ярости, которая не станет когда-то безразличием.
Нимандер подозревал, что смог узреть лицо единственного истинного бога. Это само время, вечно меняющийся и неизменный тиран, которого не победит никакая тварь. Даже деревья, камни и воздух однажды склонятся перед ним. Будет последний рассвет и последний закат, итоговая сдача. Да, время поистине бог, играющий в одну игру и с мошками и с горами. И с глупцами, строящими горные твердыни. Время миролюбиво, оно спокойно измеряет торопливый ритм сердца крысы и медленные вздохи точащего скалу ветра. Оно довольно светом растущей звезды и судьбой капли дождя, высыхающей на подносе пустыни.
— Что вызвало улыбку, кузен?
Нимандер поглядел на Скиньтика: — Думаю, это было откровение.
— Чудо, значит. Наверное, я тоже обращусь в новую веру.
— Тебе потребуется изменить воззрения. Не думаю, что мой новый бог требует поклонения и отвечает на молитвы, какими бы рьяными они ни были.
— И что же тут необычного?
Нимандер вздохнул: — Возможно, я этого заслужил.
— О, ты слишком легко сворачиваешь на тропу, на которой можно пораниться. Даже если пораниться — не твое сознательное намерение. А я все еще хочу вступить в секту поклонников твоего нового бога, Нимандер. Нельзя?
Десра вздохнула сзади: — Я расскажу вам, чему следует поклоняться. Силе. Такой могучей, что дает вам возможность творить что вздумается.
— Такая свобода всегда иллюзорна, сестрица, — сказал Скиньтик.
— Дурак. Только такая свобода не иллюзорна.
Нимандер скривился. — Не припоминаю, чтобы Андарист казался свободным.
— Потому что брат был сильней его. Аномандер был свободен нас покинуть, не так ли? Какую жизнь выбрал бы ты?
— Возможно, ни ту ни другую, — сказал Скиньтик.
Нимандер не мог видеть выражения лица находившейся сзади сестры, но вполне воображал презрение, с которым она встретила слова Скиньтика.
Скол шел где-то впереди, почти скрывшись из вида; выходя на очередное заросшее поле, они замечали его на другом краю — словно взрослый спешит, недовольный отстающими, едва шагающими детишками.
Ненанда взял на себя задачу охранять их сзади, как будто они шли в набег по вражеской территории. Окруженный подозрительными птичьими трелями, коварными ямами и надоедливыми насекомыми, он шагал, не снимая руки с меча и зыркая глазами на каждую тень. Нимандер знал: он будет делать так целый день, накапливая гнев и раздражение до вечера, когда они усядутся у костра — его разведение Ненанда тоже считает слишком опасным и беззаботным, и если не говорит этого вслух, то только потому, что Скол не поощряет — Скол, прикормивший его крошками одобрения. Юный воин уже пристрастился к скудному корму и жадно ожидает новой порции.
Без него он может осыпаться, упасть внутрь себя, словно сдувшийся пузырь. Или взорваться, набросившись на любого из родичей. На Десру, ставшую ему любовницей. На Кедевисс и Аранату, «бесполезных женщин». На Скиньтика, который «смеется, чтобы скрыть трусость». Или на Нимандера, «ходячий позор». Ну, не будем углубляться в эти намеки…
«Не тревожься, любимый. Я жду тебя. Вечно. Будь сильным и знай: ты сильнее, чем думаешь. Думай…»
И тут иной голос прозвенел в уме, более резкий, полный яда: — Она ничего не знает. Она лжет тебе.
Фаэд.
— Да, братец, тебе от меня не скрыться. Твои руки все еще горят. Все еще чувствуют жар моего горла. Мои выпученные глаза смотрят на тебя, они вбиты словно гвозди в твою душу, да? Железные острия медленно проникают в твои собственные глаза — такой холод, такая боль — тебе никогда не вытащить их, никогда не найти спасения.
«Я отрицаю свою вину? Я когда-либо пытался отказаться от истины?»
— Это не мужество, братец. Это отчаяние. Жалкая сдача. Помнишь Вифала? Как он взял на себя то, что должен был сделать ты? Он схватил меня словно куклу — да, впечатляющая сила! Воспоминания греют меня, Нимандер. — Она захохотала. — Вифал, да, он знал что делать, потому что ты не оставил ему выбора. Потому что ты провалился. Ты так слаб, что не смог убить сестру. Я видела это в глазах, о да, в последний миг!
