Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен (библиотека электронных книг txt) 📗
— Да, но вот чем они торгуют?
Человек в рясе — какой-то местный жрец — вел их в гостиницу, что была слева от храма. Она казалась полуразрушенной. — Мало кто из торговцев забирается так далеко на восток. Но крыша цела. Я пошлю за горничными и поваром. Тут и таверна есть. Открывается в полночь.
Пол нижнего этажа гостиницы был засыпан пылью; рассохшиеся, покрытые пятнами мышиного помета доски скрипели. Жрец встал у двери, сложив руки и покачивая головой. Улыбка не сходила с его лица.
Скол обратился к нему, сказав: — Сойдет. Служанок не нужно. А вот повара зовите.
— Да, повара. Приходите в таверну в полночь!
— Хорошо.
Едва жрец ушел, Ненанда принялся расхаживать взад — вперед, пиная мусор. — Мне все это не нравится, Глашатай. В городе слишком мало людей. Неужели вы сами не видите?
— Достаточно, — пробормотал Скиньтик, положив свой мешок на грязный стол, — для выращивания и сбора урожая.
— Сэманкелик, — сказал Нимандер. — Это имя умирающего бога?
— Хотелось бы его увидеть, — заявил Скол. Крутя цепочку, он глядел в мутное окно со свинцовым переплетом. — Этого умирающего бога.
— Место, что они назвали Бастионом, лежит по пути к Черному Кораллу?
Скол с явным, жгучим презрением глянул на Нимандера. — Я сказал, что хочу увидеть умирающего бога. Этого достаточно.
— Я думал… — начал было Ненанда, но Скол резко обернулся к нему: — Твоя ошибка, воин. Думаешь. Времени хватит. Хватит.
Нимандер покосился на Скиньтика; кузен пожал плечами, прищурился и вдруг улыбнулся.
— Твой бог, Нимандер?
— Да.
— Значит, он умрет еще не скоро.
— Да, точно.
— О чем это вы? — спросил Скол и тут же отвернулся к окну, словно не желал узнать ответ. — Умирающему богу нужно наконец умереть.
— Из соображений милосердия, о Великий? — спросил Скиньтик.
— Не того, о котором ты подумал.
— Хорошо, потому что я не верю в благодарность.
Нимандер следил за Десрой, скользнувшей к Сколу. Они стояли и выглядывали из окна, как муж и жена, как союзники в борьбе против всего мира. Ее левая рука почти касалась его локтя — почти, потому что крутящиеся кольца создавали металлический барьер.
— Сегодня ночью, — громко произнес Скол, — никто не пьет.
Нимандер вспомнил о запачканных черным ртах, о безумных глазах — и содрогнулся.
Туман плыл по похожему на парк лесу к северу от Великого Кургана, сливаясь с дымом костров паломников, которые подобно бивуаку армии окружили огромный овальный могильник. Заря уже окрасила небо, пытаясь разогнать неестественную тьму юга — но эту битву солнце проиграет.
Дорога от городских ворот вилась между малых курганов, в которые после завоевания положили сотни трупов. Серые Мечи, малазане, ривийцы, Тисте Анди и К’чайн Че’малле. Дальше на запад виднелся длинный курган, ставший последним домом павшим жителям и солдатам города.
Сирдомин брел по сумрачной дороге. Тропа меж призраков — их слишком много для воображения, и ему кажется, что еще слышны предсмертные вопли, крики боли, отчаянные призывы к матерям и любимым. Когда он минует это место, кто услышит призывы? Никто. Понимание тяжко уязвляло его. Духи будут взывать к себе самим, вопли не услышанными падут в прибитую росой траву.
Он вышел к свету утра, словно пробив какую-то завесу, и сразу был согрет. Поднялся на пригорок, к беспорядочному лагерю. Он специально одел старый доспех — это некий вид наказания, самобичевания. Ему нужно было выказать вину прилюдно, откровенно, оставив себя без защиты и помощи. Он ежедневно совершал такое паломничество, хотя отлично понимал: от некоторых грехов не очиститься никогда, искупление — всего лишь иллюзия.
Со всех сторон взоры впивались в него, поднимавшегося к огромной куче сокровищ. Такое богатство может принадлежать лишь мертвецу, не способному бросить на него алчный взор, не страдающему под ужасным проклятием, днем и ночью ощущая могучее давление. За ним следили взоры суровые, полные ненависти, презрения, иногда и желания убить. Неважно. Он понимал все эти чувства, их чистоту.
Кольчуга звенела о бедра, железные чешуйки лязгали. Он подходил все ближе. Драгоценные дары уже скрылись под новыми, более скромными приношениями — именно они исполнены для Сирдомина священного значения. Они по сути гораздо дороже золота. Жертву можно оценить по величине искупленного страдания; только такую ценность можно принимать в расчет.
В утреннем свете он уже мог разглядеть мерцание медяков, блеск гладко отполированных разноцветных камней. Видел кусочки керамики, следы золотых веков древних культур. Растрепанные перья, связки фетишей на кожаных веревках, тыквы — погремушки, которыми просили благословения для новорожденных или больных детей. Тут и там черепа недавно умерших — он знал, что это новый культ, восхваляющий Т’лан Имассов, склонивших колени перед Искупителем и ставших его бессмертными слугами. Сирдомин знал также, что истина глубже и поразительнее, что Т’лан Имассы могли обещать служение лишь женщине, известной как Серебряная Лиса. Нет, они склонялись из благодарности.
Эта мысль все еще заставляла его дрожать, порождая в душе изумленный вздох свидетеля чудес.
Но черепа все же казались ему почти богохульством.
Он ступил на тропинку, превратившуюся почти в колею, и подошел еще ближе. Прочие пилигримы клали свои дары и отходили, огибая его и робко оглядываясь. За спиной Сирдомин слышал шаги еще большего количества людей, ропот согласных молитв, тихое пение, словно на гребне волны несшее его к кургану.
Дойдя до его неровного края, он встал чуть в стороне от суеты главного подхода и опустился на колени перед капищем, опустив голову и закрыв глаза.
Он слышал, как кто-то ходит мимо, слышал тихое дыхание — и ничего больше.
Сирдомин молился безмолвно. Одна и та же молитва, каждый раз, каждый день.
«Искупитель, я не прошу благословения. Мне никогда не получить искупления, ни от тебя, ни от себя самого, ни от кого иного. Искупитель, я не приношу даров к твоему кургану. Я приношу лишь себя. Поклонники и паломники не желают слышать о твоем одиночестве. Они куют доспехи против человеческого, чтобы сделать тебя богом. Но когда-то ты был смертной душой. Потому я приношу лишь один дар — свое общество. Жалкая компания, понимаю. Но это все, что у меня есть, все, что могу отдать.
Искупитель, благослови пилигримов вокруг меня.
Благослови их миром в нуждах повседневных».
Открыв глаза, он медленно встал на ноги.
Сзади раздался женский голос: — Пленник Ночи.
Вздрогнув, он не решился поднять глаз. — Я не наделен таким титулом.
В голосе послышалась какая-то насмешка: — Тогда Сирдомин. Мы часто говорим о тебе по ночам, вокруг костров.
— Я не бегу вашей злобы. Если однажды меня убьют — быть по сему.
Всякое веселье попало из женского голоса, ставшего хриплым: — Мы говорим о тебе не со злобой. Благослови Искупитель!
Он озадаченно поднял глаза и удивился, увидев лицо юное, довольно пухлое (голос казался ему старческим, почти дребезжащим). Черные коротко обрезанные волосы блестели над плечами. Широко раскрытые глаза были темными, морщинки в уголках образовались не по возрасту рано. Домотканый шерстяной халат без пояса распахнулся, показывая льняную блузку с глубоким вырезом — он мог видеть и грудь, и выпирающий животик. Судя по размеру груди, она не была беременной — просто еще не избавилась от детской округлости.
Она встретила его взгляд стыдливой улыбкой, снова удивив. — Мы зовем тебя Пленником Ночи из уважения. Мы рассказываем о тебе всем приходящим. Благодаря этому тут нет краж, насилия и прочих бесчинств. Искупитель избрал тебя хранить детей своих.
— Неправда.
— Может быть.
— Я слышал, что паломники не испытывают бед у Великого Кургана.
— Теперь ты узнал, почему.
Сирдомин онемел. Он не понимал, что можно сказать на подобное. Это безумие. Это… несправедливо.
— Разве не Искупитель показал нам, — продолжала женщина, — груз наших бремен? Он показал, что мы должны принимать ответственность всей душой и стоять перед ней смело, открыто и доброжелательно.
