Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен (библиотека электронных книг txt) 📗
Аномандер сделал первый шаг по каменной лестнице.
И был задержан. Ее голос заполнил их.
«Нет. Берегись, Аномандер, любимый сын. Кровь Анди не должна создавать новые миры. Пойми меня. Ты и твои родичи больше не одни. Вам уже не дана свобода вести игры порока. Есть и… другие».
Аномандер ответил: — Мать, ты воображаешь, что удивила меня? Что я устрашен? Этого недостаточно — быть только матерью, создавать, не держа никого в объятиях. Отдавать столь многое, только чтобы получить в награду нас — убийц и предателей.
«В тебе новая кровь».
— Да.
«Сын мой, что ты наделал?»
— Как ты, Мать, я решил принять перемены. Да, есть и другие. Я чую их. Будут войны между нами, и я объединю Анди. Сопротивлению конец. Андарист, Дретденан, Ванут Дегалла. Сильхас бежит, как и Хиш Туилла, и Маналле. Гражданская рознь окончена, Мать.
«Ты убил Тиам. Сын мой, ты представляешь, что сотворил? Сильхас Руин бежит, о да. Но куда именно, как ты думаешь?! Новорожденные, другие — какой запах влечет их сейчас, какой вкус силы хаоса? Аномандер, в убийстве ты искал путь к миру. Но ныне течет кровь, и мира не будет уже никогда.
Я отвергаю тебя, Аномандер от крови Тиам, Драгнипурейк. Я отвергаю всех первых детей. Вы будете скитаться по мирам, лишенные цели. Ваши деяния ничего не дадут вам. Ваши жизни будут длиться бесконечно. Тьма — сердце мое — закрыта для вас, для всех вас».
Аномандер стоял недвижимо, а Эндест Силан кричал за его спиной, падая на колени от необоримого ужаса. Рука силы проникла в него, вырвав нечто, и пропала — нечто, да, то, что он однажды решится назвать вслух. Надежду.
Он смотрел на трепещущий огонек лампы. Он удивлялся, почему отчаяние так легко заменилось преданностью, словно передача отчаяния другому, избранному вождю, избавляла его от всех возможных причин для боли. Преданность, да. Обмен, в котором каждый что-то отдает. Один — волю, другой — свободу.
Один — волю.
Другой…
Меч из железа с примесью меди, клинок длиной в руку был выкован во Тьме, в самом Харкенасе. Он был единственным фамильным достоянием Дома Дюрав и знал троих владельцев со дня изготовления в Кузнице Хастов; но от троих предков, носивших его до Спиннока, не осталось ничего — ни потертостей на роговой рукояти, неудобных следов чужой руки, ни дополнительных витков проволоки, улучшающих баланс, ни даже следов заточки на лезвии. Казалось, оружейник сделал меч специально для Спиннока Дюрава, рассчитывая именно на его особенности, вкусы и стиль фехтования.
Поэтому он видел в предках самого себя; меч казался ему непрерывным, неизменным — но в себе он видел последнего из рода. Однажды — возможно, очень скоро — какой-то незнакомец склонится и вытянет меч из мертвых пальцев, поднимет, чтобы разглядеть получше. Лезвие узорочного железа, почти алые острия — одно прямое, второе чуть изогнутое. Незнакомец прищурится, разглядывая мелкие знаки вдоль бороздки. Станет гадать, что означают иноземные письмена. Или не станет.
Оружие станет драгоценным трофеем — или будет продано на грязном рынке — или повиснет в ножнах у бедра или на перевязи, сохранив свое назначение — брать жизнь, проливать кровь, вырывать души из смертных тел. Поколения носителей станут проклинать неудобный захват рукояти, странные выемки и некогда превосходную заточку, которую не сможет восстановить никакой местный кузнец.
Для Спиннока был невыносим образ меча потерянного, скрытого от глаз высокой травой — защитный слой масла стекает, сбивается пылью — ржа пятнает лезвие, словно открытые язвы… пока меч, подобно мокрым гнилым костям последнего владельца, не утонет в почве, разрушаясь и превращаясь в черную, корявую, бесформенную массу.
Сев на кровати и положив оружие на колени, Спиннок Дюрав втер последние капли смазки в железо, наблюдая, как оживают знаки, просыпается скромная древняя магия, защищающая металл от коррозии. «Старые чары медленно теряют силу. Как я сам».
Улыбнувшись, он встал и вложил клинок в ножны, повесил кожаную перевязь на крючок у двери.
— Одежда не добавляет правоты, Спин.
Он обернулся и увидел женщину, развалившуюся на одеяле раскинув руки и широко раздвинув ноги. — Вернулась.
Она хмыкнула. — Какая наглость. Мое временное… отсутствие не имеет к тебе никакого отношения. Сам понимаешь.
— Никакого?
— Ну, почти. Ты знаешь — я хожу во Тьме, и когда она охватывает меня, я захожу очень далеко.
Он долго молча смотрел на нее. — Действительно далеко.
— Да. — Верховная Жрица села, поморщившись от боли пониже спины, и потерла досаждающее место. — Помнишь ли, Спин, как легко все давалось раньше? Юные тела, казалось, сделаны ради одного — Красоты, завязанной тугим узлом нужды. Как мы показывали нетерпение, как прихорашивались, словно цветки хищных растений… Как это делало каждого из нас самым важным на свете — для себя — ведь узел нужды и соблазна соблазнял вначале нас самих, а уж потом других. Было так много других…
— Говори за себя, — засмеялся Спиннок, хотя ее слова коснулись чего-то глубоко в душе (намек на боль, на которую не нужно обращать внимания — так говорил он себе, сохраняя небрежную ухмылку и подходя ближе к кровати). — Путешествия в Куральд Галайн были так долго запретны для тебя, что ритуалы открытия лишились всякого смысла. Кроме примитивного удовольствия секса.
Она изучала его сквозь прикрытые веки. — Да.
— Значит, она простила нас?
Смех был горьким: — Ты говоришь так легко, словно это ссора между дальними родственниками! Как ты можешь, Спин? Нужна половина ночи, чтобы решиться вымолвить такие слова!
— Похоже, возраст сделал меня нетерпеливым.
— После той пытки, которой ты меня подверг? У тебя терпение мха.
— Надеюсь, я поинтереснее мха.
Женщина сдвинулась на край, опустила ноги и зашипела, ощутив холод пола. — Где мои одежды?
— Огонь твоей страсти превратил их в пепел.
— Тогда… принеси их, прошу.
— Так кто нетерпелив? — Он поднял комок жреческих одеяний.
— Видения стали еще более… зловещими.
Он кивнул и отдел ей одежду.
Жрица встала и скользнула в рукава платья. Потом бросилась ему в объятия. — Спасибо, Спиннок Дюрав, за снисхождение к моим… нуждам.
— Ритуал нельзя отвергнуть, — ответил он, касаясь ее коротких, полуночно-черных волос. — Неужели ты думала, что я смогу отказать тебе в таком требовании?
— Я устала от жрецов. Им скучно, почти все вынуждены пить мерзкие травы, чтобы пробуждать кое-что к жизни. Мы теперь чаще обслуживаем себя сами, а они лежат, беспомощные как гнилые бананы.
О засмеялся, отошел, ища свою одежду. — Бананы, да. Необыкновенные фрукты, награда за жизнь в этом странном мире. Бананы и келик. Однако твои описания пробудили во мне необыкновенно аппетитные образы.
— Согласна. Еще раз спасибо, Спиннок Дюрав.
— Хватит благодарностей, умоляю. Иначе мне придется произнеси свои благодарности, соревнуясь в велеречивом пафосе.
На это она улыбнулась. — Прохлаждайся тут, Спиннок, пока меня нет.
— Новая часть ритуала?
— Стала бы я просить так умильно ради ритуала?
Когда она ушла, Спиннок Дюрав оделся, думая о собственном ритуале — служении мечу, словно любовнику, которому он напоминает: женщина, с которой он занимался любовью, всего лишь отвлечение, временная утеха, ибо в сердце его таится одна истинная любовь, достойная воина.
Верно, абсурдный ритуал, воистину жалкое заблуждение. Но так мало осталось того, за что можно держаться… Тисте Анди жадно и яростно хватаются за все, что имеет смысл, пусть сомнительный или откровенно нелепый.
Одевшись, он вышел.
Его ждет игра. Мрачный взор Сирдомина напротив; искусно сделанные, но по сути мертвые куски кости, дерева и рога на столе между ними. Призрачные, ненужные игроки.
Когда игра закончится, когда определятся победитель и неудачник, они посидят еще, попивая из одного кувшина; Сирдомин начнет говорить, ничего не называя своими именами, начнет скользить словами по краю того, что его тревожит. Будет двусмысленно намекать и уклончиво оправдываться. Спиннок понимает лишь, что его тревоги имеют некое отношение к Великому Кургану к северу от Черного Коралла. Недавно он отказался пойти туда, совершить привычное паломничество, что заставило Спиннока подозревать: этот человек теряет веру, готовится впасть в полное и ужасное отчаяние. Тогда все, что нужно Спинноку от друга, истлеет и умрет.
