Когда тают льды. Песнь о Сибранде (СИ) - Погожева Ольга Олеговна (полные книги txt) 📗
Взгляд, который, таясь, бросила на меня из-под ресниц рыжая Тьяра, сказал мне больше, чем тысяча слов. И оттого на душе стало ещё противней.
– Яйца в подвал отнёс, кур покормил, – сообщил, врываясь в дом, Илиан. – Можно я теперь… о, Тьяра!
Сын подлетел к соседке, порывисто обнял за талию. Я нахмурился, но промолчал: я мог сколько угодно сдерживать себя, но младшим моим детям нужна и ласка, и забота – всё, чего им не хватало после смерти матери, и что давала им Тьяра, как мне хотелось думать, совершенно искренне.
– Можно, – разрешил я поскорее, чтобы разорвать цепкий круг мальчишеских рук вокруг талии Тьяры. – Беги к братьям. Только мёд на ледовой горке не разлейте, да возвращайтесь к обеду! Слышал?! Соседским мальчишкам пробовать не давайте, не как в прошлый раз!..
Илиан вылетел из дому пущенной стрелой, даже не дослушал; засобирался и я.
– Силки проверю и вернусь. Вечером собрание, – пояснил соседке, надевая поверх рубашки меховую куртку. Сверху натянул кожаный доспех, заправил ножи за голенища сапог, приладил охотничий пояс, закинул за спину походный мешок.
– Я пригляжу за детьми, не беспокойся, – не подымая глаз, тихо отозвалась Тьяра, и мне отчего-то сделалось душно в собственном доме.
– Не скучай, Олан, – я погладил малыша по голове, царапнул мозолистой ладонью нежное личико. – Я скоро…
Вышел из дому, прихватив лук со стрелами да пару боевых топоров: всякое в лесу случалось. На крупного зверя охотиться не собирался: шкурами заниматься недосуг. На настоящую охоту я уходил на день-два, а раньше, при Орле – и на целую седмицу. Теперь ограничивался тем, что посылал Великий Дух: хвала небу, зверьё в наших лесах не переводилось.
Мохнатый Ветер встретил меня приветственным ржанием, тряхнул роскошной гривой – никак, Назар гребнем прошёлся – и едва не сорвался с места в галоп, как только я запрыгнул в седло.
За ворота вышли шагом – перегнувшись через круп, захлопнул тяжёлую калитку – и отправились трусцой по протоптанной дорожке к окраине леса. Деревня оказалась за спиной – мой дом стоял почти на самом краю – и я расслабленно выдохнул, распрямляя будто судорогой сведённые плечи. Позади оставались мои сыновья, дом – маленький мир, созданный по крупицам – за каждый миг счастья в котором я платил упорным, упрямым, настойчивым трудом. Впрочем, как и все здесь – слабые духом на северной границе не приживались. Когда впервые я оказался в Ло-Хельме, то уходить уже не хотел. Почувствовал родину сердцем, вдохнул её с первым глотком колючего ледяного воздуха.
До семнадцати лет я знал лишь казармы имперского легиона, в котором числился целый год до службы в Стонгарде. Воспитывал меня бравый сикирийский капитан, которого повысили до примипила уже перед самой смертью; таскавший подобранного на улицах столицы мальчонку из одного места службы в другое. Как ни искал мою родню дядя Луций, не нашёл никого, и с тех пор я знал лишь одного родственника – моего капитана. Это он обучил меня грамоте, он выучил воинской науке, он поставил на окрепшие ноги запуганного уличного щенка. Это с ним я впервые заговорил, его слушал, от него учился, и ради него старался – чтобы неизвестно как затесавшийся в сикирийской столице маленький стонгардец ещё доказал всему легиону, что капитан Луций не даром старается, терпеливо вкладывая в приёмыша капля за каплей весь накопленный за жизнь опыт. И это примипила Луция я провожал в последний путь в свои шестнадцать лет, кусая губы, чтобы сдержать глухие рыдания над телом человека, заменившего мне отца.
Нет, дядя Луций не зря старался. Я вырос, стал сильным. Щенок обернулся волком, навсегда запомнив оказанную ему доброту сикирийского капитана.
А потому настроений стонгардцев я не разделял, когда заходили разговоры о том, чтобы отделиться от Объединённой Империи, стать, как прежде, обособленными от тёплых и сытых сикирийских земель. Я и раньше не поддерживал таких разговоров, а теперь, когда бездетный староста деревни на удивление поселянам передал бразды правления мне перед смертью, научился и вовсе такие мысли пресекать. Нет ничего доброго в том, чтобы отделиться от народа, с которым нас связывает одна вера, одна кровь, и уже много сотен лет – одна история. Альды и брутты только того и ждут, пока мы разойдёмся по углам, и – прощай, тёплая Сикирия, прощай, прекрасный Стонгард! Как тысячелетие тому, станем для альдов рабами, будем взирать безмолвно и беспомощно, как неугомонные брутты вырубают наши леса, разбивают наши рудники, мародёрствуют в городах и сёлах, прибирают к себе ценную руду из горных шахт…
Забывчив мой народ; горячи нравы и у сикирийцев. Одна надежда на милость Великого Духа – не даст нам омыться липкой кровью братоубийства…
…Тишина в лесу стояла блаженная. Так всегда бывает после метели – мир вокруг затихает, прислушиваясь к молчанию ещё вчера буйной природы. Зимой пурга, вьюга и снегопады длились седмицу-другую без перерыва, но теперь наступала весна – медленно и необратимо. Скоро треснет лёд на нашей деревенской речке, поплывут комья талого снега над уплывающими к морю льдинами…
До северного моря от нашей деревни – три дня пути. В портовый городок Кристар вновь начнут заходить корабли, оживится приунывший за долгую зиму имперский легион, застрявший в северо-восточной крепости у альдской границы, появятся на дорогах торговые караваны… Вдохнёт морозную жизнь в свой упрямый народ суровый Стонгард, и несколько коротких и быстрых месяцев пролетят незаметно, мимолётно… И вновь покроет распустившуюся зелень тонкий ледяной покров.
Ветер шёл шагом, проваливаясь в глубокие сугробы по колено. Снег был ещё мягок и податлив, но я видел, как проседает белый настил – оттепель близко. Скоро, совсем скоро…
У заброшенной лесной хижины я спрыгнул, тотчас погрузившись в рыхлый снег, привязал Ветра к стойлу. Скинул деревянный настил с кормушки, потрепал коня по крутой шее. Дальше я всегда шёл один, возвращаясь к хижине только под вечер. Здесь Ветру не грозили дикие звери, а я мог спокойно заниматься своим делом.
– В добрый путь, – пожелал сам себе.
Меховой капюшон, который во время езды завязал под самым подбородком, я сбросил, тотчас напрягая слух: каждый звук, каждый вздох, даже мягкий шлепок снега с деревьев в сугроб означали чьё-то присутствие. На секунду задрал голову вверх, и губы невольно растянулись в улыбке, расслабились напряжённые мышцы: надо мной возвышались верхушки вековых деревьев, облака раскрасили небо серыми красками. От стоявшей кругом живой тишины звенело в ушах – даже падавшая с мохнатой ветки снежинка делала это, казалось, чересчур громко…
Ни за что не променяю свой Стонгард! Пусть называют нас дикарями брутты и альды, пусть косятся теплолюбивые сикирийцы, пусть не понимают оглумы и реттоны с дальних островов – здесь, и только здесь, я почувствовал, что такое единение с миром, дыхание самого Великого Духа! Недаром в древних легендах всех народов говорится, что здесь, на нашей земле, бьётся сердце Мира…
К вечеру я собрал пять тушек попавших в ловушки зайцев, высвободил бившуюся в силках юную ластивку – та вспорхнула на ближайшее дерево, подальше от человеческого коварства – и с неудовольствием отметил, что зверь покрупнее сломал один из моих капканов. Набив походный мешок собранными тушками, выправил погнутое железо, но замок работать не хотел: придётся тащить в деревню, к Фролу.
Даже порадовался: домой доберусь засветло, успеем поужинать с детьми перед советом. Староста из меня получался так себе, но деревенские дела многого и не требовали. Да и хитрые поселяне использовали меня скорее как щит в решении своих проблем: разобраться с пьяницей, устроившим дебош в новенькой таверне – путники заходили к нам в основном летом, конечно же – переговорить с разбойничьей бандой, повадившейся нападать на торговые караваны. Менял у нас в Ло-Хельме ждали с особенным трепетом, а потому негодовали вдвойне, когда кто-то посягал на долгожданные и столь необходимые здесь, в нашей глуши, товары с юга. Да и грамоту я знал лучше прочих, языками владел, даже по-альдски понимал немного – выучил кое-что за время военных походов. Словом, такой авторитет местных вполне устраивал, да и ответственность со своих плеч на чужие переложить каждый был рад. Я не возражал: сторонние проблемы отвлекали от собственных. Когда постоянно занят делом, дурные мысли сами разбегаются…