Дурак (СИ) - Беляева Дария (хороший книги онлайн бесплатно .TXT) 📗
— Я — Хильде. Ты меня не помнишь, не знаешь. Он не говорил тебе, да?
Папа ничего не говорил мне о женщине по имени Хильде, но я вообще-то не особенно спрашивал его о том, как он жил в Бедламе. Я видел, ему не нравится об этом говорить, и вообще не нравится, что Бедлам все еще существует, и кому-то все еще приходится там жить.
— Не говорил, — отвечаю я. — Но мы с моими друзьями здесь как раз для того, чтобы помочь моему папе.
Она вдруг начинает смеяться, смех у нее птичий, выдающий ее возраст лучше морщин. Он обрывается так же внезапно, как и начинается. Лицо ее становится серьезным, бледный язык мелькает между неестественно белыми зубами.
— Давай-ка поговорим дома, Бертхольд.
— Я не Бертхольд.
— Или Бертхольд, — говорит Юстиниан. — Я бы с ней не спорил.
Я тоже решаю с ней не спорить. Я слышу шепот Офеллы, меня обдает другим запахом, молодым и клубничным.
— Мы что серьезно пойдем с ней? Она сумасшедшая!
— Она знает папу, — говорю я. — Значит, захочет нам помочь.
— Она похожа на злодейку из фильма, — говорит Ниса. Хильде идет не так далеко, но на реплику Нисы не обращает никакого внимания. Она вправду напоминает злодейку, скорее даже из мультфильма, чем из фильма. На ней длинный матерчатый плащ, темно-синий, почти черный, с лисьим мехом на вороте, кое-где уже исчезнувшим, а кое-где цветущим очень пышно. Платья или юбки под этим плащом не видно, поэтому выглядит так, будто на ней только черные колготки и красные лакированные туфли, выглядящие совсем новыми. Высокие каблуки то цокают по бетону, то замолкают, касаясь земли. Хильде огибает деревья совершенно автоматически, как будто даже не видит их. Ее походка кажется странной, словно бы она и не мертвецки пьяна, но близка к этому. Мы огибаем музей, углубляясь в город. Всюду кирпичное крошево тонет во влажной, дающей приют деревьям земле.
Кажется, будто никто здесь ничего не делал, чтобы возвести город, он сам всходил, где придется. Хильде не говорит нам больше ни слова, а мы иногда переглядываемся со смесью недоверия и азарта. Очень жаль, что я не вижу Офеллу, но зато я чувствую, как она разозлена.
Дорог здесь, в общем-то, нет. Есть тропинки, изменчивые и петляющие, проложенные только шагами. Дом Хильде находится недалеко от музея, он выше других домов здесь, больше похож на панельную многоэтажку, каких папа множество возвел по подобию этой в Вечном Городе. Только этажей здесь не так уж много, всего четыре, и время явно не пощадило дом. В Вечном Городе дома чаще белые или кремовые, а их предок из Бедлама сделан из темно-красного кирпича. Некоторые окна в нем выбиты, оскалены, а некоторые могут похвастаться просто блестящей чистотой. Мы заходим в подъезд, его темная прохлада остужает мне голову. Белый утренний свет почти не проникает в окна из-за деревьев, тесно приникших к ним. Мы поднимаемся вверх, и я понимаю, что окна на каждом этаже расположены по-разному, изнутри это особенно заметно, потому что снаружи буйная зелень закрывает почти все. Эти окна как слепые глаза. Стук каблуков Хильде кажется жутковатым даже мне, хотя в целом ничего в ней страшного нет — просто сумасшедшая старушка, одна из многих.
Интересно, под какими она родилась звездами? Ниса берет меня за руку, а Юстиниан насвистывает какую-то песенку, старую и звенящую в пустом пространстве подъезда. На третьем этаже Хильде останавливается, достает ключи, а потом вдруг бросает их на пол, и они с очень жалобным и резким звуком бьются о камень.
— Я ненавижу это песню, — сквозь зубы цедит она, и мне на секунду кажется, что сейчас, будто в кино, она запустит руку в карман, достанет блестящий револьвер и выстрелит Юстиниану в голову.
— О, прошу прощения, — говорит Юстиниан. — Мне казалась, она довольно нейтральная. Италийские цветы и жаркое лето, и…
— Мы умирали тем летом, — говорит она, и Юстиниан замолкает, хотя мог бы сказать, что его мать тоже воевала. Мы все теряемся в присутствии Хильде. Перед ней и стыдно, и жалко ее, и жуть от нее накатывает волнами, как запах ее духов.
— От тебя пахнет смертью, — говорит она Нисе. То есть, она подбирает ключ, вставляет его в замок и не оборачивается, но все мы знаем, к кому она обращается.
— Извините, — говорит Ниса. А наверху, на последнем этаже, звон ключей или наши голоса, пробуждают в чьей-то глотке мерный, постепенно усиливающийся вой. Звериный, почти не похожий на человеческий, идущий горлом у кого-то, как кровь, этот вой, заглушенный стенами, кажется еще пронзительнее и уродливее. И я понимаю, почему папа хотел освободить людей Бедлама.
Не только из-за бедности и убогости жизни в этом городе, а из-за того, что всюду здесь было отчаяние, топкое, как болото, страшная, убогая жизнь сводит людей с ума еще больше.
— Большинство домов здесь оставлены, — говорит вдруг Хильде вполне нормальным голосом. — Раньше Бедлам был полон, теперь все, кто могут, уезжают.
— А вы не можете или не хотите? — спрашиваю я. А она впускает нас в свой дом, где во все стены, в потолок и пол въелся запах ее духов и еще какой-то, тоньше и пронзительнее, совершенно старческий. Пахнет нафталином, и старыми-старыми вещами, забытыми в мире снаружи. А вот пылью не пахнет, все чисто и аккуратно, паркет даже блестит, там где на нем еще остался лак. В темной прихожей глаза Нисы светятся особенно ярко, и это страшное золото кажется мне успокаивающим. Я случайно наступаю на ногу Офелле, и она тихонько шипит. Вдруг Хильде поворачивает голову, как дикая птица, заметившая добычу, кажется, человек так резко голову повернуть не может. Она замирает, а потом расплывается в улыбке.
— Добро пожаловать.
Все здесь старое, как Хильде, а может и старше нее. Они с этой квартирой явно старели вместе. Хильда приводит нас в гостиную, где в углу стоит патефон, древний, с откинутой крышкой, если закрыть которую, патефон окунется в чемоданчик, и ничто не будет выдавать его, кроме рычажка. Когда-то о таких удобных патефонах все мечтали и, наверное, в Бедламе сложно было его достать. Все здесь строгое, старомодное, и одновременно с этим кокетливое. В центре комнаты располагается большой, потертый диван, накрытый атласным покрывалом с кисточкой, так что дырки стыдливо выглядывают только на спинке. У окна стоит красная ширма с золотыми узорами в виде зверей, и это кажется мне странным. Ширма, это что-то интимное, женское, нужное, чтобы скрыть себя от посторонних глаз, и ей место явно не в гостиной и не у окна. Комната просторная и вместе с тем тесная от старых, ненужных вещей. Большой шкаф полон сервизами, которые нужно сменять каждый день, чтобы использовать каждый хотя бы раз в две недели, фортепьяно, по которому Хильде проходится пальцами, явно расстроено. Потолки здесь высокие для типового здания, выше, чем в квартире Офеллы, например. Хотя я не много таких квартир видел, так что утверждать было бы нечестно. Потолок остается единственным прибежищем грязи, тут и там чернеют пятнышки, то ли замершие насекомые, то ли застарелая до полного почернения пыль.
— Я приготовлю вам чай, — говорит Хильде. Она уходит на кухню, и мы остаемся в этой комнате одни. Она выглядит даже менее безумно, чем жилище Офеллы, и в то же время отчего-то в ней жутко. Я запрокидываю голову, смотрю на лампу, скрытую под оранжевым, обрамленным кружевом абажуром.
— Очень миленько, — говорит Офелла, и я предполагаю, что она стоит у окна, а потом сами собой раздвигаются тяжелые, как занавес в театре и такие же красные шторы, и у меня уже не остается никаких сомнений в том, где именно Офелла. Я даже радуюсь, что угадал.
— Похожа на старушку, которая нас отравит, — говорит Юстиниан с каким-то заразительным весельем. А я замечаю, что здесь нет ни одной фотографии, хотя такие старые квартиры, населенные старыми людьми обычно усыпаны свидетельствами их молодости.
А ведь мой папа на самом деле такой же, ненамного младше, просто не выглядит так. И в такой квартире не живет.
Мы рассаживаемся на диване, теснее, чем можно было бы, чтобы оставить место для нашей невидимой подруги.
