Изгнанник (СИ) - Хаецкая Елена Владимировна (мир книг TXT) 📗
Они проснулись до рассвета. Крупные капли росы покрывали землю, волосы и одежда отсырели. Евтихий разгреб костер, нашел уголек и принялся дуть. Авденаго, стуча зубами от холода, уселся поближе к костру. Он палец о палец не ударял, ждал, пока Евтихий разведет огонь.
Когда оранжевые человечки запрыгали по веткам, Авденаго протянул к ним подрагивающие руки и снова замер. Человечки покусывали его пальцы, норовили даже вцепиться в подол его одежды, но тут уж Авденаго был бдителен и не позволял им лишнего.
— Знаешь, откуда пошел обычай вешать на новогоднюю елку всякие игрушки? — сказал Авденаго, повернувшись к Евтихию.
Тот покачал головой.
— Разве есть такой обычай?
— А как же! Люди говорят, это оттого, что однажды богиня-девочка описалась на небесах… Впрочем, человечьи глупости я пересказывать не буду, а вот что случилось на самом деле. У одного тролля по имени Тьераган было восемь дочерей: Алхенна, Сераф, Кассандра, Хиннума, Берона, Брюльд, Бриггэ и… э, неважно. Имя младшей всегда забывается, поэтому-то младших детей всегда любят больше всего.
— Откуда ты знаешь? — спросил Евтихий. — Разве ты старший ребенок в семье, чтобы судить о подобных вещах?
— Я вообще не ребенок, — ответил Авденаго. — Удивляюсь, как такое вообще могло прийти тебе в голову… Ну так вот, однажды все эти дочки залезли на дерево, — а дело было под Новый год, — и запутались волосами, пальцами, ногтями и одеждой. А стояли ужасные морозы! Вот приходит Тьераган в лес за дровами и видит — все восемь его дочерей, то есть Алхенна, Сераф, Кассандра, Хиннума, Берона, Брюльд, Бриггэ и эта, последняя, которую я еще не придумал, — все восемь дурочек висят на елке и дрыгают в воздухе ногами. То-то смеялся Тьераган, то-то хохоту было, когда он освобождал своих дочерей и гнал их обратно домой, подстегивая хворостиной! А на дереве остались висеть прядки волос, и бантики, и ленточки, и башмачки, и даже одна нижняя юбка!
Евтихий долго смотрел на Авденаго и ничего не говорил. А потом он перевел взгляд на небо и вдруг вскочил, как ужаленный.
Он увидел Калимегдан.
Белые башни висели над землей, подхваченные облаками. Воздух вокруг них, напоенный светом, дрожал, как будто город не существовал в действительности, а явился сюда из чьего-то сновидения.
Проследив за взглядом своего спутника, Авденаго обернулся, потом встал, приветствуя небесный город, и улыбнулся.
— Мы почти на месте, Евтихий, — Авденаго засмеялся. — Это не мираж и не галлюцинация, это Калимегдан, одинаковый в обоих мирах. И мне не придется переходить Серую границу, знаешь? Я просто выйду из ворот в ограде сада…
Он счастливо вздохнул.
— А я? — тихо спросил Евтихий.
— Кстати, — спохватился Авденаго, — я чуть не забыл.
Он уселся на землю, скрестив ноги, вынул из-за пазухи пергамент и разложил его на колене.
— Что ты будешь делать? — спросил Евтихий, подходя и с любопытством глядя на пергамент.
Авденаго поднял к нему лицо.
— Так, одно дельце… А как вы использовали пергамент?
— Сворачивали в трубку и смотрели… Так можно было увидеть то, что есть на самом деле. Разрушить иллюзию.
— Вот так? — Авденаго скрутил «подзорную трубу» и навел ее на Евтихия. — Ой! — поневоле вырвалось у тролля.
Он опустил пергамент. В его взгляде Евтихий увидел почтительный страх, и это почему-то нагнало на молодого человека тоску.
— Что ты увидел? — спросил Евтихий.
— А ты сам не… знаешь?
— Имею одно подозрение, — сказал Евтихий. — Зеленая рожа с клыками. Да?
— Да…
Авденаго опять посмотрел на Евтихия сквозь трубу и присвистнул сквозь зубы.
— Просто жуть берет! А как ты эдакой пастью жуешь? Знаешь, меня всегда это интересовало. Насчет саблезубости. Сколько видел в кино и мультиках, столько поражался: как они могли есть такими клыками? Неудобно же!
— Точно, — подтвердил Евтихий. — Неудобно. Приходилось все перемалывать в кашицу и потом выпивать.
— А ты до сих пор такой? — поинтересовался Авденаго.
Евтихий пожал плечами.
— Наверное, это до сих пор во мне… Не знаю.
Авденаго приложил трубу к одному глазу и широко раскрыл другой, желая наблюдать Евтихия одновременно в обоих видах. Но увидел только расплывчатое пятно, и к тому же у него сразу заболела голова.
— Тьфу ты, — сказал Авденаго, щурясь. — И вы этой штуке доверяли?
— Я тебе уже объяснял, — Евтихий вздохнул. — Почему ты не слушал? Тот человек, Хэрибонд, сказал, что пергамент — из числа великих даров Морана. И что с его помощью можно видеть вещи без иллюзий и обмана. Такими, как они есть.
— Боже, какие ослы!.. — простонал Авденаго. — Пергамент был предназначен совсем для другого…
— А для чего?
— Если бы вы все не были такими тупыми, то догадались бы сразу, — отрезал Авденаго. — Это пер-га-мент. А для чего пергаменты?
— Для чего?
— Чтобы писать! Поэтому мне нужны остро отточенное перо и чернила. Давай, шевелись, Евтихий. Это в твоих интересах, кстати.
Евтихий развел золу на кусочке коры, подал Авденаго перо, выдернутое из птичьего крыла, и сел рядом, подглядывая за работой своего спутника.
Авденаго обмакнул перо в «чернильную» кашицу. Потом повернулся к Евтихию:
— Диктуй.
Тот опешил:
— Что я должен делать?
— Диктуй письмо.
— Кому?
— Деянире… Я, конечно, могу и сам ей написать, но будет лучше, если твоими словами…
— Ты пишешь письмо Деянире? — переспросил ошеломленный Евтихий.
— А что я, по-твоему, здесь делаю? — рассердился Авденаго.
Евтихий молчал. Он был почему-то очень огорчен.
Авденаго немного смягчился:
— Что бы ты ей сказал? Передай это мне, а я запишу.
— Ты не смеешься? — спросил Евтихий.
— Я часто смеюсь, но не в этом случае. Терпеть не могу писать под диктовку.
«…и тут… тут, маточка, такое случилось, что я и теперь едва перо держу от стыда. Моя пуговка — ну ее к бесу — пуговка, что висела у меня на ниточке, — вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала, зазвенела, покатилась и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам его превосходительства, и это посреди всеобщего молчания! Его превосходительство тотчас обратили внимание на фигуру мою и на мой костюм. Я вспомнил, что я видел в зеркале: я бросился ловить пуговку! Нашла на меня дурь! Нагнулся, хочу взять пуговку, — катается, вертится, не могу поймать, словом, и в отношении ловкости отличился. Тут уж я чувствую, что и последние силы меня оставляют, что уж все, все потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал! Наконец поймал пуговку, приподнялся, вытянулся, да уж, коли дурак, так стоял бы себе смирно, руки по швам! Так нет же: начал пуговку к оторванным ниткам прилаживать, точно оттого она и пристанет; да еще улыбаюсь, да еще улыбаюсь. Его превосходительство отвернулись сначала, потом опять на меня взглянули…
Я, ангельчик мой, горел, я в адском огне горел! Я умирал!..»
— Да понимаете ли вы, — закричал Моран, садясь в постели и роняя подушку на собаку, — да понимаете ли вы, маточка моя, что вы такое только что вслух прочитали?
Деянира опустила книгу на колени, заложив страницу пальцем. Устало посмотрела на Морана. Все эти «ангельчики» и «маточки» намертво въелись в ее сознание, и ей уже казалось, что никак иначе изъясняться она больше не сможет. Придет подавать документы в институт и, теребя язычок «молнии», начнет мямлить: «Вот-с, душенька моя, ангельчики вы мои, какое, значит, случилось тут со мною дельце преудивительное… Желаю на дневное отделение историческаго факультетца поступать-с, и протекцию маменька мне обещали составить…»
В мыслях все выходило коряво и оттого еще более нелепо. А Моран буравил ее страдальческим взглядом, налитым слезищами, и вздыхал.
— Я помню, как там дальше, — сказал Моран. — Всегда на этом месте меня эдак пронзает, — он ткнул себя пальцем в грудь. — Как генерал Макару Алексеевичу сотенную бумажку подает, и как руку ему пожал, а Макар-то ему поцеловать руку хотел, но генерал не позволил и как к ровне отнесся… Вон там, ниже, — «…Ошибок впредь не делайте, а теперь грех пополам». Вот за это «пополам» все ему простится, генералу-то, все его прегрешенья на том свете отпустятся… Вы как считаете, маточка моя?
