На пересечении (СИ) - Шерола Дикон (книги .TXT) 📗
— Тебе лишь бы дешево! — фыркнула Амбридия. — Для тебя это главный показатель хорошего человека.
— Плохой дешево не сделает! — резонно заметила большая Ма. — Уж лучше Родона пусть в огонь отправляют. Сто шестьдесят три медяка у меня украл, поганый! Это же целые годы лишений, отказ от любых излишеств. И ради чего? Чтобы какой-то толстосум ограбил меня посреди бела дня? Да пусть он провалится в самое пекло!
С этими словами Матильда раздраженно всплеснула руками. Тот момент, когда присланный казначеем стражник забрал у нее часть накоплений, отпечатался в памяти женщины, точно клеймо. Большая Ма страдала той устрашающей формой бережливости, когда одежда занашивается до дыр, продукты покупаются самые плохонькие, зато под матрацем монеток собирается все больше. Именно ощущение присутствия денег заставляло женщину чувствовать себя богатой, а то, как она выглядела и чем питалась, не сильно заботило ее. Любые непредвиденные расходы и вовсе выводили ее из равновесия на долгие недели, и в такие моменты Лукио готов был бежать на край света.
Вскоре на площади появились Оверана Симь и Сантария Крэвель. Их третья подруга, Элестиа Гамель, придет позже, но встанет уже не подле них. Женщина будет держаться своего мужа и дочери, прекрасно понимая, что вновь будет отвергнута своим прежним окружением.
Оверана выглядела встревоженной. Улыбки горожан казались ей дикими, а непонятное веселье, охватившее людей, чуждым и отвратительным. Брань в адрес Окроэ и Двельтонь сыпалась со всех сторон, и госпожа Симь никак не могла поверить, что подобная жестокость исходит от ее соседей и знакомых. Казалось, город отражался в кривом зеркале, и то, что люди называли добром и справедливостью, на самом деле воняло злобой и безжалостностью. Местные жители, которые раньше улыбались Акейне Окроэ, шутили с ее дочерью и почтительно обращались к ее супругу, теперь желали им смерти с той же легкостью, с какой на праздниках обычно желают счастья. Толпа ожила, обретя лицо какого-то уродливого безумия, которое сквозило в каждом слове, взгляде или жесте. Слепая ярость клокотала в одних, а другие подхватывали ее, усиливая и разнося, как смертельную болезнь.
Молоденькая прачка Сантария Крэвель пребывала в ужасе.
— Мне кажется, я тут не выдержу. Я не смогу на это смотреть, — произнесла она, обратившись к подруге.
— Мы должны хотя бы попробовать. Вдруг пощадят. Если Кальонь услышит выкрики в толпе, он может передумать.
— Оверана, ты сама не веришь в то, что говоришь. Этот Кальонь лично определил, что Акейна — ведьма. Неужели после всего этого он будет ее оправдывать?
— Говорят, он любит казаться добрым в глазах толпы.
— Не в данном случае! — Сантария отрицательно покачала головой. Ее хорошенькое личико выглядело так, словно девушка вот-вот заплачет. — Сам город требует казнить ведьму.
— Не весь город! Семья Джиль тоже против, и семья доктора Клифаира, и, говорят, даже сам Пехир Агль не согласен. И еще много других семей. И пускай мы в меньшинстве, все равно надо попытаться.
— Я боюсь, Оверана. Нас могут забить до смерти. Помнишь, что сделали с Лагоном? Вдруг нас тоже назовут «ведьмолюбцами»? Ритуал же был проведен, и Акейну Окроэ признали ведьмой.
— Но не господина Окроэ! — резко ответила Оверана. В этот самый миг кто-то из горожан случайно толкнул ее, и женщина схватилась за плечо, морщась от боли.
— Что с тобой? Тебе плохо? Милая, тебе нужно вернуться домой! — запричитала Сантария, но Оверана лишь отрицательно покачала головой. Она не знала, что случится этим вечером, но была уверена в том, что молчание в данном случае ничем не отличается от все той же жестокости.
IV
Несмотря на то, что события складывались как нельзя лучше, Элубио Кальонь не мог не испытывать волнения. Находясь все время в тени отца, юноша даже представить себе не мог, что однажды ему будет дозволено проявить себя в столь сложном деле. И теперь больше всего на свете он боялся не оправдать ожиданий семьи.
Дарий Кальонь был человеком властным и промахов не прощал даже своему сыну. Особенно своему сыну. Кальонь-старший любил иронизировать на тему внешности Элубио, утверждая, что юноша из всех предложенных ему благ умудрился унаследовать лишь красоту своей матери, в то время как ум, расчетливость и логика отца не достались ему совершенно. Дарий надеялся лишь на то, что его непутевый сын очарует старшую Двельтонь, женится на ней и тем самым присоединит к территориям Кальонь еще один город. Благо к этому и шло до тех пор, пока одна из служанок семьи Двельтонь не подслушала разговор Найаллы с Арайей, где старшая сестра говорила, что некий доктор Эристель кажется ей куда более привлекательным.
— Элубио — это павлин, — смеялась старшая Двельтонь. — Яркий, нарядный, самодовольный, к тому же нравится всем, кто на него посмотрит. А Эристель похож на белого ястреба, которого мы видели в садах господина Агль. Он держится особняком, никогда не болтает лишнего, не стремится всем нравиться, и от него исходит какая-то… опасность. Элубио — это рыцарь в сияющих доспехах, который скорее будет очаровывать дракона, нежели сражаться с ним. А Эристель… Он умный. Дракон погибнет, а его даже не заметит.
Те слова крайне не понравились Дарию, и с того момента он начал собирать информацию на некоего доктора Эристеля. Люди отзывались о нем не хорошо и не плохо. Свое дело лекарь знал, деньги брал небольшие, был вежлив и услужлив. Да и вообще складывалось впечатление, что кроме книг, растений и редких прогулок по берегу реки его ничего не интересует.
Единственным, что привлекало к нему внимание горожан, была его ненормальная любовь ко всяким уродам вроде Двуглавого Точи, которых лекарь по доброте душевной старался у себя приютить. История с жестоким убийством обидчиков Точи не могла не заинтересовать Дария, однако сколько его люди ни пытались выведать нечто особенное, все сводилось к тому, что никакой магии в содеянном не было.
В какой-то момент интерес Дария Кальонь к приезжему доктору начал угасать, но ровно до тех пор, пока Найалла не начала подозрительно часто болеть. Вначале семья Кальонь по-настоящему встревожилась, боясь, как бы возможная невеста не умерла раньше времени. В дальнейшем смерть старшей Двельтонь пришлась бы как нельзя кстати, но пока Дарий даже подумывал прислать Родону своего личного лекаря. Сосед наверняка оценил бы такой жест со стороны их семьи.
Однако, прежде чем Дарий успел отдать такой приказ, картинка начала проясняться. Эристель зачастил в замок, после чего Найаллу несколько дней замечали прогуливающейся по городу в прекрасном расположении духа, а затем загадочная хворь возвращалась снова. Именно тогда Кальонь-старший понял, что пора действовать другим путем. Менее красивым, но куда более эффективным.
Оскорбленный неверностью Найаллы Элубио выразил свое желание поквитаться с семьей Двельтонь. В тот момент Дарий почувствовал некоторое облегчение, что его сын наконец отложил зеркало и решил заняться делами семьи. Кальонь-старший до последнего сомневался, справится ли Элубио с возложенной на него задачей, и даже подумывал поехать к Родону лично. Вот только сын едва ли не впервые твердо стоял на своем решении, отчего Дарий все-таки согласился.
Элубио отчитывался за каждый свой шаг, но при этом чувствовал себя свободным и окрыленным. Всю жизнь он мечтал о том, что однажды отец посмотрит на него без насмешки, и теперь, когда все начало получаться, юноше не терпелось вернуться домой и бросить к ногам отца ключи от главных ворот "завоеванного" города.
Те маги, которых предоставил в распоряжение Дарий, служили Элубио хорошей опорой, а письмо, полученное от правителя юга, и вовсе делало план семьи Кальонь практически беспроигрышным. Теперь оставалось заручиться поддержкой горожан и свергнуть Родона с его трона.
К сожалению, с последним пунктом все было не так хорошо. Большинство знати, ремесленники, купцы, ученые, доктора — все они поддерживали правление Двельтонь, и до Элубио уже начали доходить слухи, что новый смотритель города многим не в радость. К счастью, нашлись и те, кто Родона откровенно ненавидел. Эти люди слабо представляли, кто может занять его место, как эти перемены повлияют на отношения с другими городами и уж тем более на внутреннюю экономику. Но именно эти ненавистники позиционировали себя, как особую ячейку общества, которая отличается от «серой массы рабов».
