Ведьмаки и колдовки - Демина Карина (бесплатные версии книг TXT) 📗
А может, напротив, желали заручиться поддержкою его?
Лизанька не знала, но обиделась, правда, и собственный ее наряд, из пурпурной кисеи и золотого газу, был хорош. К нему полагались шелковые перчатки, но не длинные, каковые ныне в моде, а, напротив, коротенькие, едва-едва косточку прикрывавшие. И голые руки ее поначалу смущали, но…
— Не о том рассказываешь. — Папеньку историей о перчатках было не увлечь.
Он вовсе не понимал, какая разница: длинные, короткие… или вот еще с обрезанными пальчиками, которые примеряла Ядзита…
— А о чем? — Лизанька потупилась. — Еще мы вот ходили в сиротский приют…
…не простой, конечно, а тот, которому ее величество покровительствуют. И сироты устроили в честь благодетельницы концерт…
…или вот на открытии нового корпуса Гданьской королевской академии присутствовать пришлось… прескучнейшее занятие, но Лизанька с достоинством выстояла два часа под палящим солнцем, слушая речи ректора, мэра и трех министров…
— О любови своей рассказывай, — велел папенька, увлекая на боковую дорожку, каковая вела к зеленому лабиринту. Лизанька надеялась, что в лабиринт ее не потянут, потому как не имела ни малейшего настроения для этакой прогулки.
В лабиринте и заблудиться недолго.
К обеду опоздать.
А после обеда должен был состояться очередной пикник с королевскою семьей. И свидание… нет, Лизанька предпочла бы встретиться с милым наедине, чтобы рассказать ему о своей любви. Она и речь-то написала… в прошлом году… с той поры не единожды речь редактировала и заучила наизусть, но так даже лучше: не будет ни краснеть, ни заикаться…
— Донесли, да? — Лизанька насупилась, и ресницы ее задрожали, угрожая слезами. Однако ныне папенька остался к этакой демонстрации равнодушен.
— Доложили, — поправил он. — По моей просьбе.
— Ты… — Лизанька не знала, начинать ли ей плакать или же еще погодить. — Ты… ты поставил эту… особу за мной следить?
— Приглядывать.
Смущенным, что сия затея открылась, Евстафий Елисеевич не выглядел.
— Она… она клевещет!
— Да? — Нынешний взгляд папеньки был Лизаньке нов.
Холодный. И раздражение в нем видится престранное… и еще нечто, отчего сердце то сжимается, то колотится с безумною силой.
Этак Евстафий Елисеевич на преступников смотрел.
А тут дочь родная… любимая… хоть и разбалованная вконец, но все одно любимая… и познаньский воевода отвернулся, сказав:
— То есть моя… акторка… ошиблась?
— Да! — Лизанька выдохнула с немалым облегчением, каковое тотчас сменилось праведным гневом. Это как понимать папенькино поведение? Он с родной дочерью разговаривает так, будто она в чем-то виновата?!
В чем?
В том, что всеми своими слабыми девичьими силами пытается будущее устроить? Думает не только о себе, но и о детях, то бишь внуках Евстафия Елисеевича, которых еще нет, но ведь появятся. И пусть себе появятся князьями, а не писарчуковыми правнуками…
Конечно, ничего этакого Лизанька не сказала, но молчание ее было весьма выразительно. Вот только Евстафий Елисеевич от своего отступаться был не намерен. И, вновь мазнув по лысине рукою — Лизанька с неудовольствием подумала, что сия лысина есть явное свидетельство неблагородного его происхождения и по-за счастья дочери мог бы Евстафий Елисеевич расстараться, прикрыть ее паричком, — сказал:
— То бишь нету меж тобою и неким Грелем Стесткевичем ничего?
Лизанька задумалась.
Ответить отрицательно? Так не поверит же… тем паче что чернокудрая стерва, которую Лизанька уже откровенно ненавидела за этакое доносительство, наверняка понарассказывала всякого. Поведать о любви? А не выйдет ли так, что папенька, используя положение служебное, велит Себастьяну позабыть о личном в угоду государственным интересам?
Он ведь ответственный, ее Себастьянушка…
А ну как и вправду забудет? Нет, не насовсем, но на месяц-другой… третий… там, глядишь, саму Лизаньку в дедово имение сошлют под благовидным предлогом… и сколько ей свадьбы ждать?
— Молчишь?
— Не знаю, что сказать, — честно ответила Лизанька, потупившись. — Я… мы… он такой…
— Лизанька, — устало произнес Евстафий Елисеевич, — ежели ты думаешь, что Грель Стесткевич — это Себастьян, то ошибаешься.
Ах вот как?
Папенька решил, что отговаривать ее бесполезно, верно, понял, что Лизанька крайне серьезно настроена выйти замуж, и потому решил пойти иным путем.
— Грель Стесткевич, тридцати трех лет от роду, третий сын купца Зигмунда Стесткевича, некогда весьма состоятельного, но неудачно вложившего капиталы. Ныне работает на фирму «Модестъ»… унитазами торгует…
Лизанька насупилась, строго-настрого велев себе сдерживаться.
— И если тебя это устраивает, то, конечно, препятствовать я не стану. — Евстафий Елисеевич отер платком пальцы. — Не скажу, что сей молодой человек мне нравится, однако… дело твое.
Опорочить решил? Обмануть родную дочь, представив все так, чтобы она бросила любимого? Этакого коварства от родного отца Лизанька никак не ожидала.
— И в общем-то ничего плохого за твоим женихом не значится, — спокойно продолжал Евстафий Елисеевич. — Разве что излишняя любовь к слабому полу… ах да, в прошлом годе имела место нехорошая история. Продавщица магазина, которым Грель твой заведовал, повесилась. Вроде как от несчастной любви… и незапланированной беременности. Небось полагала, дурочка, что любовник этакому подарку обрадуется и мигом в храм потащит…
Лизанька прикусила губу.
Не верит она! И не поверит! Сочинил все познаньский воевода. Или, быть может, где-то там оный Грель Стесткевич и обретается, но к ее, Лизаньки, возлюбленному он отношения не имеет. И нечего папеньке тут распинаться, можно подумать, что Лизанька не знает, как ненаследный князь работает.
Ему прототип нужен.
Вот и послужил этот самый Грель прототипом…
— Я все понимаю, папенька, — сказала Лизанька со вздохом: желает папенька игры играть? Так пожалуйста, небось она не глупее некоторых… — В жизни всякое случается. И я верю, что он не виноват!
— Так уж и веришь?
Дочь свою воевода познаньский изучил неплохо: не отступится.
Не поверила она.
А доказывать что-то… правду открыть, рискуя сорвать операцию?
Нехорошо… неправильно, не говоря уже о том, что опасно. Не справится с собою Лизанька, а погибнет Себастьян…
— Верю, — с пылом воскликнула упрямая дщерь, обеими руками вцепившись в папенькин рукав. — Он же ее не убивал, верно? И вообще, быть может, та девица от другого кого понесла… и самоубилась, что ее отвергли.
Нет, эта история, конечно, Лизаньку вовсе даже не интересовала, поскольку искренне полагала она, что все самоубийцы — ладно, не все, но в большинстве своем — сами в собственных бедах виноваты. И ежели разобраться, то и эта безымянная краковельская продавщица позволила себя соблазнить…
Осмотрительней надо было быть.
— Конечно. — Евстафий Елисеевич погладил дочь по руке.
В конечном итоге, сын купца — не такой уж дурной вариант, тем паче что образование Грель Стесткевич получил отменное, и практиковался в аглицком торговом доме, и в колониях побывал, куда лишь бы кого не посылают. И верно, ему-то в Лизаньке интересны отнюдь не ясные ея очи, но приданое, каковое в целом было неплохим… Что до истории той нехорошей, то имелась у Евстафия Елисеевича мыслишка о том, как до правды-то добраться…
— Хорошо, дорогая, будь по-твоему. — Евстафий Елисеевич присел на лавочку, понимая, что притомился. Жарок был выходной костюм, а может, сам он, с язвою своею, раздобрел на кабинетной-то работе… некогда небось, что в жару, что в холод… хорошего актора, как волка, ноги кормят. — Ежели ты его и вправду полюбила…
— Полюбила, — отозвалась Лизанька.
…папенька в шерстяном, не по погоде, костюме сопрел. Лысина его сияла на солнышке, лицо сделалось красно, некрасиво. И неудобно было, что он, познаньский воевода, ныне похож на купца средней руки…
— Тогда сделаем так. Завершится конкурс. Я поговорю с Аврелием Яковлевичем, чай, не откажет помочь…
