Таэ эккейр! - Раткевич Элеонора Генриховна (е книги TXT) 📗
Целители ничего не смогли сделать для умирающих – слишком уж глубоко проникло заклятие в их тела и души, сроднилось, сплелось, заменило собой… и слишком многое сгорело вместе со смертью хозяина заклятия. Такое не исцеляется. И никакая хваленая эльфийская живучесть не поможет. Всего-то и удалось, что извлечь источающие отраву обломки одержания – чтобы мальчики могли уйти достойно, в полном сознании. Чтобы Иннерите могла их отпустить. Хорошо, что Ренган с головой нырнул в свое неистовое горе… странно, никогда бы Иннерите прежде не подумала, что станет радоваться тому, что кто-то вновь разбередил давнюю рану души Ренгана – а вот ведь радуется. Потому что иначе он пришел бы к трем умирающим мальчикам первым, прежде нее, и сделал бы то, что приказывает ему Долг Короля – повелел бы им уйти. Отослал бы их. А надо не отсылать, а отпустить. Слишком уж велико их сознание вины, чтобы отказывать им в предсмертном утешении. Отпустить. Не повелеть, а дозволить. Не Долг Короля – но Право Королевы.
Что бы ей раньше пустить в ход Право Королевы! Когда Ренган произнес свой немыслимый запрет – ведь она могла отменить его одним-единственным словом «дозволяю»! Право Королевы превыше Долга Короля. Ее дозволение сильнее его приказа. Стоило ей перекрыть запрет своим дозволением ходить за перевал и знаться с людьми, и ничего подобного не случилось бы даже в воображении! Она должна была… но так и не произнесла решающего «дозволяю» – потому что знала, что за боль исторгла из уст Ренгана пресловутый запрет. Отменить его? Она не могла, не могла сделать с Ренганом еще и это! Иннерите как никто другой понимала его терзания… да что там понимала – чувствовала! Ведь супружеская любовь – не сказка, хоть ее и отрицают те, кому посчастливилось меньше, чем им с Ренганом… посчастливилось? Да, несмотря ни на какую боль – это счастье. Счастье любить так сильно и слиянно, что нет нужды оборачиваться или спрашивать. Когда двое продолжают разговаривать, мысленно или вслух, только потому, что это приятно, а не для того, чтобы стало понятно. Понятно все и без разговоров – разве может одна рука не понять другую, когда обе они есть части единого тела? Разве Ренган может не видеть ее сны? Разве она может не ощущать его боль? Ведь они – одно… что же, выходит, не совсем? Ведь если бы эту боль ей предстояло причинить не Ренгану, а самой себе, она бы не колебалась… или тот, кого любишь – не только часть тебя самой, как и ты – часть его? Может, это та часть, которую просто сильнее жалеешь? Себя бы Иннерите щадить не стала – а вот Ренгана, бледного серой мутной белизной мартовского льда, пощадила. И ведь не казалось ей тогда, что она неправа. Просто ей думалось, что роковое «дозволяю» можно отложить на потом.
Иннерите, конечно, не надеялась, что Ренган когда-нибудь отойдет сердцем. Тем более не надеялась она, что он позабудет. Но даже самая лютая и незабвенная скорбь, если только она не убивает сразу, со временем уходит в какой-то потаенный уголок памяти и живет там, словно сказочная принцесса в хрустальном дворце – не переступая его порога. Только так возможно жить и дышать. И лишь когда хрустальные двери затворятся окончательно… лишь тогда дозволение, отменяющее запрет, не пробьет их, выпуская былую боль наружу. До тех же пор не обязательно произносить дозволение – довольно попросту смотреть сквозь пальцы на все попытки нарушения запрета… тем более что они такие несерьезные, такие мальчишеские! Пусть мальчики время от времени отлучаются за перевал. А когда придет пора, Иннерите подтвердит дозволенность этих отлучек Правом Королевы.
Пора эта казалась такой близкой, решение таким верным… оно было ошибочным насквозь. Ведь запрет нарушает не всякий, кому он мнится нелепым – даже если он и в самом деле нелеп. Чтобы решиться пойти наперекор велению, определенный характер нужен. За перевал утягивались далеко не все юноши. Как раз те, кому бы отлучка пошла на пользу, сидели дома и кляли запрет на все корки. А самовольно пренебрегали запретом, как легко было догадаться, самые бесшабашные, беспечные, легкомысленные, самые горячие головы – те, от кого можно, неровен час, и беды дождаться. Те, кому не грех бы как раз дома посидеть, от излишнего пыла охолонуть. И ничего нет странного в том, что трое безответственных мальчишек, у которых еще ветер в голове гуляет, поддались на заклятие вывертня. Самая подходящая для него мишень. Скорее уж стоит тому дивиться, что остальные трое устояли.
При мысли об этих троих губы Иннерите сложились в печальную улыбку. Аккуратист и чистюля Аркье, слегка помешанный на пристойности и хороших манерах. Застенчивый тихий Ниест, молчун и тяжелодум – на свой, особый лад, впрочем, весьма неглупый и основательный. Шалопай Лэккеан, неправдоподобно, солнечно добрый – и оттого инстинктивно уверенный в ответной доброте мироздания. Хорошие мальчики, ничего не скажешь – но и только. Что дало им силу выстоять, не соблазниться, не поддаться? Зря на них Арьен так сердился… впрочем, второй раз он уже подобной ошибки не совершит, можно ручаться. Да и – полно, ошибка ли это? Ведь если бы не гнев Арьена, заставивший его сбросить троим уцелевшим видения самых жутких моментов своих странствий, Иннерите и сейчас пребывала бы в неведении. Она и посейчас думала бы, что беда – это все, что обрушилось на Долину. Однако беда одна не ходит.
Вместе с бедой в Долину пришел неведомый прежде стыд.
Аркье, Ниест и Лэккеан не потаили ведь того, что узнали от Эннеари. Тем более, что они и сами были очарованы Лерметтом, который так решительно за них заступился… не говоря уже о том, что не будь его, и мальчикам навряд ли довелось бы вновь увидеть Долину. И не только им. Иннерите захолодела, когда Аркье передал ей полученное от Арьена видение. Ее сын мог умереть, самое малое, дважды. Сначала – погребенный в снегах на перевале. И потом, когда его придавило камнем… ведь он еще слишком молод, он пока не знает, что надо делать, если останешься без ног! Этого он бы залечить не сумел, нечего и надеяться. Ведь камень просел каким-то ничтожным мгновением спустя… а даже если бы и нет! Смерть безногого на горной тропе или долгая и мучительная смерть от голода – все едино смерть. И еще раз, когда человек, оседлавший Белогривого, крикнул: «Стреляй!» Если бы не этот смертный мальчик, никогда бы Иннерите не увидеть своего сына живым, даже тела его мертвого не обнять – а Лерметта выгнали, не дав ему толком и войти в Долину! В Долину, которая его впустила, раскрылась перед ним… и как только Арьен со стыда на месте не сгорел! Разве только поиски Лоайре отвлекли его на время от мыслей об утраченном друге и понесенном бесчестье. Поиски Лоайре – которого, к слову сказать, тоже ведь нашел смертный юноша, нашел, не глядя! Арьену оставалось лишь пойти и вызволить Лоайре – но найден Веселый Отшельник был еще прежде, чем Эннеари вернулся домой. Ее сын, ее народ, она сама благодарна Лерметту до смертного своего часа… тому самому Лерметту, которого отправили прочь одного, когда ему грозит опасность… во всяком случае, Арьен в этом неколебимо уверен!
Довольно.
Пусть даже хрустальные двери и разбиты настежь, пусть былая боль вырвалась на волю… все равно. Так дальше продолжаться не может. С этим надо покончить. И не только во имя чести или благодарности. Ради Ренгана. Нужно исправить хотя бы то, что еще возможно. Потому что боль позволяет дышать, а позор – нет. И если нужно совершить невозможное, если нужно причинить Ренгану боль, чтобы избавить его от мучительного стыда… что ж, пусть будет боль.
Иннерите встала и медленно пошла к дому, не стряхивая с платья лепестки жасмина. Она их просто не замечала.
Где искать мужа, королева даже не сомневалась. Долгие годы взаимной любви не оставляют места для таких сомнений. Конечно же, в доме. Конечно, в самой ими обоими любимой комнате – той, что с огромным, от пола до потолка окном, выходящим на восток, на заросли жасмина, по которым каждое утро струится розовое золото рассвета. Той, куда сейчас, хотя солнце еще не склонилось к закату, уже вошли спасительные сумерки. Именно там она и найдет Ренгана.
