Тень Феникса (СИ) - Горянов Андрей (лучшие бесплатные книги .txt) 📗

— Сомневаюсь, что Августин не предусмотрел этого, — спокойно ответил я, — у него наверняка есть какой-то план, согласно которому он и действует.

— Этот его план рушит все наши договоренности. Казнь приоров — это безумие, это… нарушение закона, в конце концов. Когда из Мельката вернутся боевые подразделения ордена, на костер отправится уже сам Августин.

— Значит, у него есть все основания полагать, что этого не произойдет. Почему бы тебе самом, в таком случае, не переговорить с ним о ваших, как ты это сказал, договоренностях. Или ты хочешь, чтобы это сделал кто-то, кто стоит к нему несколько ближе? Тот, кто является залогом дружеских отношений?

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

— Что за договоренности, о которых ты только что говорил?

— Это не твоего ума дело! На кону стоит величие нашего дома, а ты…

— А я об этом ничего не знаю! Если это не моего ума дело, то и разговаривать нам с тобой больше не о чем.

Развернувшись, я направился прочь, но мой расчёт всё-таки оправдался.

— Стой.

В его голосе слышалось столько ярости, что я невольно испугался за свою жизнь. Всё-таки в доме брата были не только слуги, но и личная гвардия, которая по одному слову Виктора могла остановить меня и силой. А учитывая, что брат непонятно сколько времени не принимает свои «целебные зелья», рассчитывать на адекватные действия с его стороны было бы непростительно опасно.

— Прости.

От второго его слово, произнесенное с совершенно противоположной интонацией, оказалось куда более действенным. Я остановился как вкопанный, поскольку никогда прежде не доводилось мне слышать от него ничего подобного. В нашей семье вообще не принято было просить прощения. «Что сделано, то сделано», — как говорила моя любезная матушка. И потому все обиды росли в каждом из нас на протяжении жизни как сталактиты в тёмных пещерах.

— Нам нужно многое обсудить, — разорвав неловкое молчание, Виктор подошел ко мне почти вплотную и положил толстые руки свои мне на плечи, будто всё еще опасаясь, что я убегу, — очень-очень многое. Но не здесь. Давай для начала перекусим и выпьем вина, чтобы я мог собраться с мыслями. В последнее время они у меня с ними полный разлад.

— Ты разве перестал приводить их в порядок привычным способом?

— Перестал. Но теперь от открывшейся мне ясности жизни умереть хочется, так что лучше не напоминай мне об этом.

Теперь-то мне стало понятно, почему Виктор показался мне таким незнакомым. Его движения, манера речи и даже черты лица, лишенные привычного воздействия дурмана, претерпели сильные изменения. Он более не растягивал слова и коверкал предложения, будто пытаясь создать из каждого какую-то одному ему ведомую балладу. Он не прятал взгляд и смотрел прямо. Глаза, прежде напоминающие чёрные озёра, снова одели зрачки в серебряные кольца радужек. Впрочем, теперь движения его стали слишком резкими и нервными, а губы и пальцы были нещадно ободраны, отчего выглядел он едва ли не хуже, чем раньше.

За трапезой, приготовленной будто бы на два десятка человек, Виктор яростно пожирал блюдо за блюдом, переключив, по всей видимости, одну свою зависимость на другую. Слуги едва поспевали убирать за ним. Наконец, насытившись, он откинулся на лежанку с кубком вина в руке и велел всем убираться вон. Наскоро очистив стол, слуги удалились, и мы вновь оказались наедине. Начиналась весна, и в триклиний пробивались теплые солнечные лучи, но двери и окна, ведущие в сад, оставались закрытыми, препятствуя холодному ветру. В отличие от открытого триклиния в северной части виллы, в котором Виктор обычно наблюдал за ходом небесных тел, этот был совсем небольшим и изолированным от остального дома. К нему вели два крытый коридора, один — для слуг, и другой — для гостей, и со всех сторон расстилался буйнорастущий сад, какие обычно любил брат.

— Знаешь, я приказал разрушить место своего привычного обитания. Эта дыра в потолке меня в итоге совсем доконала.

— Отчего же?

— Я так долго вглядывался в небесную бездну, что моё юношеское чувство бессмертия наконец покинуло меня. Помнишь, как мы однажды говорили об этом? Я называл все дела наши несущественными и сиюминутными, пока не осознал, что сам я такая же песчинка в этой бесконечности. И мне стало страшно. Я подумал: «На что же я трачу свою жизнь?».

— Это, безусловно, очень интересно, но не мог бы ты перейти к сути. Ты ведь не намерен в очередной раз рассказать мне о смысле бытия?

Я ожидал вспышки гнева, какие обычно происходили с братом, стоило вклиниться в его монологи о жизни, но на этот раз он будто этого и не заметил. Он выглядел скорее потерянным и обессиленным, как будто мысли в его голове никак не желали приходить в порядок.

— Право, не лучшее сейчас время для разговоров, но другого выхода нет. Голова у меня уже третий день раскалывается, и, чувствую, завтра лучше не будет.

— Это ведь идея отца, отдать меня Августину как залог?

— Скорее, это требование самого Цикуты.

— Вот как?

— Наверняка инквизитор уже рассказал тебе о том, для чего дом Кемман поддерживает его. Впрочем, рано или поздно ты бы все равно узнал об этом. К счастью, это произошло тогда, когда нужно, иначе бы Цикута мог и не совладать с армией бедолаги Гордиана, решив держать осаду, забившись в свою нору. Однако теперь это уже не важно.

— Отец так жаждет примерить золотой венок?

— О нет, трон он уготовил своему любимому сыну. Я думаю, ты знаешь, о ком идет речь.

— У Фирмоса и вправду больше прав на этот трон, не зря же отец женился на племяннице покойного императора.

— Этот болван Цикута, должен был занять место Великого магистра, тем более что у него была поддержка совета приоров. А теперь, когда все они мертвы, он настроил против себя не только Церковь, но и всех тех, кто прежде выступал против Калокира, устроившего бойню в Клемносе. Тупой фанатик.

— И ты думал, будто я в курсе всех его планов? Единственное, о чем мне удалось узнать — это о намерениях отца, и то лишь тогда, когда всё уже свершилось. Скажу лишь одно: надеяться на то, что Цикута выполнит уговор, пустая затея, потому как даже за всё золото мира не будет он верен никому кроме ордена и бога.

— Отец…

— Отцу придется подавиться. Эта кость в его глотку не пролезет.

— Однако так резок ты стал. Сложно тебя нынче узнать.

— Тебя тоже.

— А как же семья? Ты теперь возжелаешь на вольные хлеба уйти, когда всё стало известно?

— Вовсе нет. Если за содеянное Цикуту не отправят на костер и не сорвут все регалии, по крайней мере одному человеку из нашей семьи он поможет возвыситься. Конечно, это будет не Фирмос и не отец, но всё же.

Виктор сидел, раздумывая над чем-то, и старательно жевал нижнюю губу. Вряд ли он поверил моим словам, скорее, они стали для него надеждой на утешительный приз. Отец будет в ярости, и с этим ничего не поделаешь, и в полной мере за этот промах он спросит именно с Виктора, который вовремя не вмешался и не остановил бойню. А ещё, по всей видимости, он просто не знал, что предпринять, и во взгляде его будто бы читалось: «Давай же, скажи что-нибудь!». Как поступить с тем, кто пренебрег всеми договоренностями, получив при этом всю затребованную помощь, не отдав ничего взамен? Ответ слишком очевиден. Но возможно ли как-то исправить ситуацию?

— Я поговорю с ним и попробую решить дело миром.

— В противном случае его придется устранить, потому как другого шанса уже не будет. Жаль только затраченное время и средства.

— Августин — слишком опасная фигура, и им нельзя управлять.

— Поэтому у отца есть запасной план.

— И в чём он заключается?

— К сожалению, меня он в него решил не посвящать. Видимо ожидал этого промаха, хотя и надеялся на лучшее.

— Вполне в его духе.

— У тебя будет день в запасе. После этого я сообщу обо всём отцу.

— Большего я и не прошу.

На этой невеселой ноте мы и распрощались. Впервые за всё время, сколько я знал Виктора, он снизошел до того, чтобы проводить меня и обнять напоследок. Впервые глаза его были чисты от дурмана. Естественно, я понимал, что это ненадолго, и рано или поздно ему захочется вернуться в безоблачный мир грёз. Но я был рад и такой малости. Однако радость эта длилась недолго, поскольку разум мой вскоре оказался целиком и полностью занят предстоящим разговором с Цикутой. Был ли у меня шанс изменить хоть что-нибудь? Навряд ли. Но попытаться всё же стоило.