Серебряный Вихор - Майерс Джон Майерс (читать книги без сокращений .txt) 📗

— И что выходит? — поинтересовался я не без злорадства.

— Пустой треп и отрыжка воздухом. А что, кроме застоявшейся духоты, может находиться в Гроте, хотя бы он и назывался Бертоном?

Тут Лорель толкнул меня в бок локтем.

— А вон из каюты выползает едва ли не главное мое сокровище. Вот тот, с книгой в руках.

Я невольно проникся любопытством, поскольку это была первая книга, увиденная мною в Романии.

— А у него какой пунктик?

Вместо ответа капитан снова ткнул меня в бок.

— Видите, как он натыкается то на одного, то на другого встречного? Это вовсе не притворство. Байес и в самом деле не понимает, где находится и что делает.

— То есть, по-вашему, он пялит глаза в книгу — и ни шиша не может прочесть?

— Берите выше, — фыркнул Лорель. — Среди ученых ослов он — подлинное украшение безграмотный маньяк от науки. Прочитав книгу от доски до доски, он повторит ее всем наизусть слово в слово, однако растолковать, что означают хотя бы два слова, взятые вместе, — это ему не по зубам. Он глотает книги одну за другой, но в голове у него остается только то, что остается после переваренной пищи, — бесформенные отбросы, по которым никак нельзя судить о вкусе и качестве уничтоженных блюд. Самое забавное, что он мнит себя творцом.

Я уже слышал это слово из уст Голиаса — и невольное воспоминание о нем вызвало у меня раздражение.

— Значит, он писака какой-нибудь, виршеплет безмозглый?

— Да ничуть не бывало! Даже гнилое яблоко когда-то на яблоне росло. Гриб-дождевик в расчет принимать не будем. Если Байес оторвался от страницы — вокруг себя он ничего не видит и тупо смотрит в пространство. Ему чудится, будто его душа, которой он лишен, охвачена творческим кипением.

Я всласть посмеялся, а капитан продолжал:

— По правде говоря, мне он доставляет удовольствие, как мало кто из прочих, хотя мне удалось раздобыть штучки и почище.

— Неужто?

— Погодите минуточку, сейчас покажу. Вон, взгляните-ка на того.

Он ткнул пальцем в сторону каюты, на крыше которой, скорчившись, примостился какой-то юноша.

— Приятный молодой человек… Похож на наемного партнера для танцев.

— Верно, — согласился Лорель, — но только отчасти. Обычно Неволус занят сводничеством, посредничеством и сутенерством. От немощных мужей он берет плату за то, что брюхатит их юных супруг — с тем, чтобы старые хрычи могли бахвалиться неутраченной способностью к соответствующим трудам. А за сохранение тайны ему еще приплачивают.

— Забавным мне это, признаться, не кажется, — вставил я.

— До самого любопытного я еще не дошел. Смешнее всего то, что угрюмость его объясняется просто: он страшно обижен равнодушием к его талантам. Он воображает себя достойным членом общества — внушающим уважение своей изобретательностью, находчивостью, неутомимой энергией, надежностью… Он никак не в состоянии взять в толк, почему ему отказывают в уважении, каким окружены в обществе все деятельные, трудящиеся в поте лица предприниматели.

Тут Лореля охватил такой приступ хохота, что с ним едва не сделались судороги.

— У меня в коллекции есть еще только один тип, который мало чем уступит этому юнцу, — заговорил он, отдышавшись. — Я выжидал, пока вон тот чопорный ханжа приступит к делу: прижмет какого-нибудь несчастного к стенке и начнет его поучать, а сам в это время постарается выудить кошелек из кармана стоящего позади. О чем, по вашему мнению, он так сладко разливается?

— Сдаюсь, но с виду он смахивает на священника.

— Неплохо: попали почти что в самую точку. Тартюф — не просто священник: он викарий, каноник, епископ, кардинал, чуть ли не сам папа, он пророк религии, символ веры которой сводится к одному: Тартюф не должен зарабатывать себе на хлеб трудом праведным. Держу пари на любых условиях: сейчас он вытрясает из этого простофили последние гроши на благотворительные нужды. Благотворительность — это псевдоним Тартюфа, но он так вжился в роль, что начисто забыл о начале своей карьеры: на первых порах он промышлял воровством. Попробуйте его в этом обвинить — и Господь Бог поразит вас громовой стрелой, однако Тартюф исхитрится отскочить в сторону и останется целым и невредимым.

24. Люди и лошади

Наша беседа с капитаном Лорелем вполне отвечала моему настрою: сам я тоже целиком настроился на саркастический лад. Чувство юмора у меня необыкновенно обострилось. Приятно было сознавать, что из всех пассажиров судна меня он счел единственным, кто мог претендовать на роль конфидента, которому он открыто поверял свои нелицеприятные мнения. Время от времени, стремясь подтвердить обоснованность его выбора, я уснащал свои реплики не менее едкими и глубокомысленными замечаниями.

Так, верша насмешливый суд над нашими незадачливыми попутчиками, мы продолжали лениво скользить вниз по каналу. Вид у берегов становился все неприглядней. Целые поселки были уничтожены пожарами. От прежней буйной растительности оставались только жалкие следы. Обугленные деревья угрюмо чернели под тусклым осенним небом. На отдельных уцелевших ветках кое-где трепетали жалкие пожухлые листья. Свисавшие с сучьев человеческие тела казались не менее высохшими, чем трухлявые стволы.

Безлюдье нас окружало полное, однако из-за беспорядочного нагромождения разрушенных огнем строений вдруг показалась марширующая колонна, которая приблизилась вскоре к кромке канала впереди нас. Капитан не выразил ни малейших признаков беспокойства, и я тоже, подражая ему, счел нужным сохранять равнодушный вид. Однако все же не удержался от вопроса:

— Это что, армейская команда по сносу зданий?

— Издалека мне в точности не разглядеть, к какому разряду дураков их следует отнести, — отозвался Лорель. — Однако не все в этой компании солдаты, заметьте.

Лорель был прав. Предводитель отряда держал перед собой распятие — очень смахивающее на то, каким ловко управлялся брат Жан. Его босые спутники тоже были облачены в грубые хламиды из дерюги. Вслед за ними двигался взвод солдат. Позади же, по двое в ряд, тащились скованные цепью обнаженные каторжники. Замыкал процессию еще один армейский взвод. Солдаты в шлемах и легких доспехах были вооружены ружьями и пиками.

Расстояние между ними и нашими мулами постепенно сокращалось. Нас, по-видимому, просто не замечали, однако, когда предводитель поравнялся с носом баржи, он властным жестом приказал нам остановиться, вонзил распятие в землю и, выбросив руку вперед, громко провозгласил:

— Именем Господа Бога нашего Иисуса Христа и Святой Инквизиции повелеваю вам — стойте!

— Наша посудина, — ответствовал Лорель, — передвигается только по воле мулов. Посмотрим, заблагорассудится ли им сделать передышку. Эй, — крикнул он погонщику, — скажите мулам «тпру!».

Пока мулы не слишком охотно исполнили приказание, мы с Лорелем, сидящие на корме, оказались лицом к лицу с обладателем распятия. Несмотря на его нищенское одеяние, в нем явно чувствовался человек, облеченный властью и никоим образом не расположенный к шуткам. Предвкушая немалую потеху, я развалился на скамье в надежде, что и мне удастся вставить при случае острое словцо.

— Благословение Божье всем, кто на борту этого судна! — заявил оборванец с распятием. — А кто тут главный?

— Благословение Божье препоручаю вам, — откликнулся Лорель. — Позвольте отрекомендоваться: С. Лорель, капитан и владелец корабля «Менипп» из Наррагонии. Хотите приобрести билет?

Я едва не поперхнулся от душившего меня смеха, однако главарь процессии и бровью не повел — очевидно, не разгадав в вопросе оскорбительной подоплеки.

— Нет, благодарю тебя, сын мой. Я только желал бы знать, не находится ли на борту вашего судна какой-либо злоумышленник.

Разбираемый любопытством, что ответит на это Лорель, я отвернулся в сторону, давясь от хохота.

— Да вот, есть у меня один заяц, — услышал я вдруг голос капитана, утративший прежнюю жесткость и звучавший теперь жалобно, едва ли не умоляюще. — Упорно отказывается платить за проезд, отец мой. О чем он думает — ума не приложу. Как мне сводить концы с концами, если все станут брать с него пример? Но таким молодцам до чужих забот и дела нет. — На мое плечо легла тяжелая рука, но я все еще не мог сообразить, что происходит. — Разве это не грабеж, отец мой, не грабеж среди бела дня? Настоящее воровство: все равно что забраться в дом к ближнему и присвоить его сбережения.