Серебряный Вихор - Майерс Джон Майерс (читать книги без сокращений .txt) 📗
— Совершенно верно, сын мой, — согласился монах-командир и дал знак одному из солдат. Вид у него был довольный, как у торговца, только что получившего солидный заказ. — Сержант, возьмите несчастного грешника под свой надзор.
Мои попутчики с готовностью перебросили трап — и на борт поднялось несколько солдат. У меня в голове стоял сплошной туман. Не может такого быть! Чтобы Лорель задумал от меня избавиться — от меня, единственного здравомыслящего собеседника среди ватаги безмозглых тупиц? Нет, этого нельзя себе представить! Не желая признавать очевидный факт, я не оказал ни малейшей попытки сопротивления. Только когда меня грубо схватили ражие копьеносцы, я в полной мере осознал всю подлость свершившегося предательства.
Меня уже потащили волоком к трапу, но я в отчаянии воззвал к Лорелю:
— Я думал, что мы друзья!
Лорель все еще распускал нюни перед монахом, однако обернулся на мой вопль и, провожая меня крокодильим взглядом, с ухмылкой бросил:
— В том-то твоя беда и состоит, что думать толком ты не научился. Ты думал, например, о себе, что ты умный.
Его распирало веселье — и я готов был броситься на него с кулаками, однако один солдат удержал меня за шиворот, а другие пинками заставили спуститься по сходням на берег.
— Передайте мулам, что подул попутный ветер! — донесся до меня возглас Лореля.
Баржа медленно двинулась дальше, а меня подвели к начальнику с распятием. Взирал он на меня столь же безжалостно, что и Лорель, однако совершенно бесстрастно, без тени улыбки. Я с первой же минуты проникся к нему лютой ненавистью, которую не собирался скрывать.
— Сын мой, — обратился он ко мне после того, как мы вдоволь насмотрелись друг на друга, — веришь ли ты в Бога?
— Верю, отец мой, — ответил я, — но только тогда, когда не вижу вас.
При этих словах один из солдат огрел меня копьем по макушке так, что в глазах у меня потемнело — и я чуть не потерял сознание. С трудом дошли до моего сознания суровые слова монаха:
— Неверие и злостное упорство в грехе. Только Инквизиция способна противостоять столь тяжким провинностям. Сержант, займитесь нашим заблудшим собратом!
Занялись мной вплотную. Для начала сорвали одежду: я стал было отбиваться — и тут они озверели окончательно. Измолотили меня до бесчувствия, а едва я пришел в себя, жгучими ударами бичей принудили подняться с земли. Изнемогая от боли и унижения, я кое-как встал на ноги, обнаженный и окровавленный, и, шатаясь, подгоняемый плетьми, занял свое место в колонне арестантов. Они были скованы кандалами попарно. Колонну замыкал бедолага-одиночка, и меня тотчас соединили с ним наручниками.
— Вот и отлично! — осклабился сержант. — Шагом марш, недоноски! Запевай: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»
Мы пропели псалом три или четыре раза кряду, прежде чем свернули с бечёвника на проезжую дорогу. Я еле волочил ноги, однако не удержался и взглянул на столб с указателем. Глаза мои застилал пот, и надпись я разобрал не сразу: «К Темной Башне».
— Чудесный денек, не правда ли?
Я не сразу сообразил, что слова эти произнес мой напарник — пожилой коротышка, на вид довольно упитанный. Он тоже испробовал на себе кнут, цепи изрядно натерли ему лодыжки и запястья, однако улыбался он на редкость добродушно и явно радовался сделанному им замечанию. Пение псалма продолжалось — и под шумок я обратился к нему со встречным вопросом:
— На каком факультете кретинов вас удостоили ученой степени?
— Вы правы, — одарил меня мой напарник еще одной лучезарной улыбкой. — Я и в самом деле не чужд учености, однако на упомянутом вами факультете бывать мне, к сожалению, не доводилось.
Я никак не мог раскумекать, кто кого водит за нос, хотя говорил он как будто бы вполне, серьезно.
— А вы не сносились письменно со своими бывшими сокурсниками, имея в виду поставить их в известность о вашем нынешнем положении?
— О, что вы! — откликнулся коротышка. — Будучи философом, я просто не могу оказаться ни в каком ином положении, кроме самого наипревосходного. Назначение философии в том и состоит, чтобы внушить каждому чувство беспредельного восторга перед мудрым и совершенным до последней мелочи устройством этого лучшего из всех возможных миров.
Я окинул взглядом безжизненный ландшафт, плачевные остатки жилищ, вслушался в заунывный неслаженный хор арестантов, из-под палки возносивших благодарность небу за свои несчастья. Всмотрелся пристальней в жалкую фигуру моего спутника, спотыкающегося на каждом шагу. Ощутил тяжесть оков, впившихся в мою истерзанную плоть; боль от свежих рубцов, разъедаемых соленым потом, — и, до конца осознав всю глубину и безнадежность своего падения, разразился вдруг буйным, лающим хохотом.
— И это вы называете лучшим из миров! Да я сам могу сотворить из ошметков грязи, кишащих вшей и песьей блевотины мир, которому этот и в сравнение не сгодится. Ад ты, сукин сын, черт бы тебя побрал!
Последнее восклицание относилось к стражнику, больно хлестнувшему меня плетью по голой спине.
— А ну, пой, мерзавец! — прорычал он мне с угрозой в голосе.
Делать было нечего: немного отдышавшись, я подхватил припев: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»
Продвигаясь к северо-западу, на следующий день мы достигли предгорий Титанов. Тащились мы, впрочем, черепашьим шагом: мешали цепи, да и вожатые наши нередко отвлекались на другие дела. Нет-нет да и прибавлялся к нашей печальной процессии еще один горемыка. Иногда устраивался привал: монахи читали молитвы, а солдаты насиловали женщин, в качестве компенсации вспарывая им затем животы. В подобных случаях происходила задержка: провинившиеся каялись в своих проступках, а служители церкви, мягко увещевая их за несдержанность, отпускали им упомянутые выше мелкие прегрешения.
Взбираться по склону многим оказалось не под силу. Двое или трое из нас упали в обморок, и мы оттащили их за ноги на обочину, но, когда число потерь перевалило за десяток, монахи решили сделать остановку. Я находился в колонне всего вторые сутки и потому держался лучше остальных, то есть еще не на самой грани беспамятства. По этой причине меня и заставили, вместе с некоторыми другими сотоварищами покрепче, помогать разбивать лагерь для ночевки.
Отомкнув цепь, меня разъединили с Панглосом — тем самым шутом, который довел меня вчера до бешенства. Он, казалось, прислонился к валуну в бесчувственном состоянии, однако открыл глаза и слабо улыбнулся.
— Восхитительно будет провести ночь, растянувшись под вековыми деревьями и вдыхая свежесть горной прохлады, — вы согласны со мной?
— Пошел ты к дьяволу! — вскипел я, готовый разорвать его в клочья.
Мы расположились в роще невдалеке от лощины, по которой протекал ручей. Меня отрядили туда водоносом в сопровождении охранника. Наручники очень мешали мне управляться с ведрами: пустые я еще кое-как мог держать перед собой, но наполненные до краев водой не удавалось даже оторвать от земли.
— Выбирайте! — показал я охраннику на ведра. — Либо снимите с меня наручники, либо тащите воду сами.
Мой стражник призадумался:
— М-да, действительно, затрудненьице: но работать за тебя я не собираюсь.
Поколебавшись немного, он приказал:
— А ну, подойди и протяни руки!
Проржавевший от пота и крови моих предшественников замок не поддавался его усилиям, и стражник, сосредоточенно пыхтя, склонился над ним. Я воспользовался моментом и стиснул его шею в железном объятии.
С раздавленным кадыком он сумел только слабо пискнуть. Беспомощно вцепился в меня, но я прижал его к груди и хладнокровно проследил, как стекленеют его выпученные глазные яблоки. Ни ненависти, ни презрения к нему я не испытывал. К убийству меня вынудила необходимость. С таким же брезгливым равнодушием я мог бы прихлопнуть таракана на кухне. Мои собственные дела заботили меня больше.
Смерть охранника освобождала меня от опеки гнусных фанатиков. Избавиться от них было настоящим счастьем, однако особой радости я не чувствовал. Обшарив безжизненное тело, я нашел ключи и сбросил с себя опостылевшие оковы. Куда теперь — из огня да в полымя? Что меня ожидало — не худшие ли мучения?
