Таэ эккейр! - Раткевич Элеонора Генриховна (е книги TXT) 📗
– Что он в ней нашел?! – вырвалось у Лерметта. Действительно, более гротескной парочки, нежели статный красавец Белогривый и низкорослая мосластая косолапенькая Мышка с мохнатыми щетками так сразу, с ходу, пожалуй, и не придумаешь.
– Извечный мужской вопрос, – с шутливым вздохом развел руками Эннеари. – Иногда на него даже удается получить ответ. Но только не в этом случае. Со мной этот рыжий мерзавец просто отказывается разговаривать. Вообще. Демонстративно.
– Почему? – полюбопытствовал Лерметт, не без труда отведя взгляда от галантных перипетий лошадиных взаимоотношений. Белогривый, ничего не скажешь, знал толк в ухаживании – изысканном и церемонном, без спешки и суеты. Мышка млела, проникаясь величием его чувств, и делала вид, что ну вот совсем не торопится сдаться.
– Да потому, что я не взял его с собой, – объяснил Эннеари. – Между прочим, он кругом прав. Мы дозволили тебе уехать без него, хотя он тебя выбрал – да этого одного довольно, чтобы он почел себя оскорбленным. Мало того, я тебе на выручку поехал, а его с собой взять не догадался. Это наше с тобой счастье, что он турнул за мною следом, не спросясь. Там все-таки двадцать человек было – и не сказано, что я сумел бы их всех положить так, чтобы ни один тебя не успел прирезать.
Лерметт нахмурился – но не от воспоминания о чудом миновавшей его смерти.
– Ты, между прочим, тоже турнул следом, не спросясь, – вздохнул он.
Глава 36
Именно в это мгновение Ренган, король эльфов, взял в руки чашу и наполнил ее водой из родника.
Чаша эта была единственной в своем роде – второй такой, хоть полсвета переверни, и то не сыщешь. При виде нее любой Мастер Чаш за голову бы схватился. Любой – но не Ренган. Ибо чаша эта была изделием рук Лавелля. Великого шута Лавелля. Самого лучшего друга, какого только может повстречать на своем жизненном пути человек ли, эльф ли… да кто угодно! Замечательный, великий, прекрасный, гениальный и нелепый – что ж, чаша была своему создателю вполне под стать. Ренган, как ни пытался, так и не смог понять – то ли Лавелль и в самом деле настолько не умеет резать по дереву, то ли он просто-напросто притворился и морочит друга шутки ради… ради одной из своих небрежных и восхитительных шуток, для которой Ренган, не колеблясь, отдал бы все свое эльфийское долголетие, только бы услышать такую шутку еще раз. Скорее все-таки второе: ведь шут – это человек, который умеет все на свете гораздо лучше тех, кто зарабатывает себе этими умениями на хлеб, но притворяется, что не умеет вовсе. Скорее всего… но руку на отсечение Ренган, пожалуй, давать бы не стал: ведь с Лавеллем никогда нельзя знать наверняка.
Чаша была на изумление кривобокой, перекошенной, кое-где примятой, а с одного края ее словно бы тяпнул зубами неведомый чудо-зверь, отхапав изрядный кусок – отчего казалось, что чаша гримасничает. Нет, сотворить подобное преднамеренно попросту невозможно… или все-таки возможно? А впрочем, какая разница? Чаша была сердечно дорога Ренгану, как дорог был ему и сам Лавелль. А еще с этой чашей лучше, чем с любой другой, удавалась волшба. Какая угодно, даже простейшее превращение напитков. Ренган был мастером, и из его рук выходили изделия, поражающие своим совершенством – а кривенькая чаша словно бы ухмылялась всем его усилиям, легко принимая любые чары. Ренган помнил, как Лавелль, прислонясь к огромной сосне, говаривал, принимая от Ренгана чашу с золотистым эльфийским вином: «Нет уж, от золота, даже и жидкого, я не пьянею, так что уволь. Мне бы лучше чего потемнее». И нежное искристое золото в чаше послушно темнело, превращаясь в красное до черноты вино из тех сортов, что возделывают на виноградниках дальнего юга Сулана.
А еще эта чаша лучше любой другой годилась для ясновидения и дальновидения. Только поэтому Ренган и нарушил свой молчаливый зарок. Ни разу со дня смерти Лавелля он не брал эту чашу в руки, даже не прикасался к ней. Он все еще не избыл тоски по навек ушедшему другу, и напоминать себе о своей утрате лишний раз не хотел. Однако сейчас, отпустив Арьена в дорогу, он места себе не находил. Да, мальчик был обязан это сделать. Да, Арьен прав, и человека, вне всякого сомнения, подстерегает опасность. А он – он отпустил сына навстречу этой опасности… отпустил в одиночку… нет, положительно, он сошел с ума, когда дозволил Арьену уехать!
Ренган несколько нескончаемо долгих часов боролся с собой – и был разбит наголову. Рука его мимо воли сама потянулась к заветной чаше. Не для того, чтобы налить в нее вина – Ренган нуждался сейчас не в забытье, а в знании.
Если Арьен как-нибудь сведает, что я сегодня наблюдал за ним, подумал Ренган, неприятностей не оберешься. Он будет ходить оскорбленным, самое малое, неделю. Ну и пускай. Одно дело – послать мальчика за его загулявшими приятелями… хотя даже и тогда Ренган был готов заглянуть в чашу… и как только удержался? И совсем другое дело – знать, что сыну может грозить опасность, и не знать, какая…
Кому ты голову морочишь, Ренган – себе? Сам ведь понимаешь, что вовсе не опасность, пусть и неведомая, заставляет твое сердце сжиматься от боли и беспокойства… во всяком случае, не только опасность.
Вода в роднике была чистой и холодной. Когда чаша наполнилась до краев, прозрачная поверхность отразила лицо Ренгана – сумрачное, встревоженное. Эльфийский король прикоснулся пальцем к краю чаши и пробормотал заклятие.
Отражение исчезло. Опустевшая вода помедлила немного – Ренган затаил дыхание – а потом в чаше появилось лицо Эннеари. Усталое – о Свет и Тьма, какое же усталое! – как ему глаза темными кругами-то обвело, как щеки осунулись… зато веселое. Вот честное слово, веселое!
А вот и Лерметт – бледный до синевы, но живой… похоже, самое страшное, чем бы оно ни было, уже позади. Хвала всему мирозданию – мальчики живы!
Лерметт в чаше нахмурился.
– Ты, между прочим, тоже турнул следом, не спросясь, – произнес он.
Из самой глубины не груди даже, а души Ренгана вырвался мучительный стон. Самое страшное не закончилось – нет, оно только начиналось.
Глава 37
– Ошибаешься, – ответил Эннеари. – Конечно, если бы мне и запретили, я бы все равно уехал. Но чего не было, того не было. Меня отпустили честь по чести.
– Ой ли? – Лерметт отважился скептически приподнять брови. – По мне, твой отец готов скорей дать себя на куски изрезать, чем дозволить тебе якшаться с презренным человеком. Как бы тебе за твою выходку не нагорело.
– И опять ошибаешься, – возразил Эннеари. – Ничего мне не нагорит. Во-первых, отец не презирает людей. А во-вторых, не просто ведь с человеком, а с тобой. А он тебя, если хочешь знать, очень даже уважает и ценит.
– Вот как? – на сей раз Лерметт удивился непритворно. – Странно же оно у него выглядит. Если это, по его понятиям, уважение – помогай тогда Боги тем, кого он не уважает.
– Ты не понимаешь! – жарко возразил Эннеари. – Ты просто не понимаешь!
– Так объясни, сделай милость, – молвил Лерметт. – Правду сказать, едва ли я хоть раз попадал в положение, в котором понимал бы меньше, чем сейчас. Вот и объясни.
– Изволь, – хмуро откликнулся Эннеари и замолчал.
– Это так трудно? – тихо осведомился Лерметт, уже сожалея о своих словах. Нет, ну когда же он научится держать язык за зубами, когда?
– Трудно? – переспросил Арьен и чему-то мрачно усмехнулся. – Нет. Не трудно. Скорей уж невозможно.
Он снова замолчал – на сей раз надолго.
– Скажи, – неожиданно произнес эльф, – когда Дичок твой помер, ты о нем горевал?
– Ужасно, – искренне ответил Лерметт, совершенно сбитый с толку странным вопросом. – Мне его, честно говоря, и посейчас иногда не хватает. Полтора года прошло, а я так толком и не привык.
– Вот как? – странным тоном протянул Эннеари. – До сих пор не привык, говоришь? А ведь это только собака. Так чего же ты хочешь? Ты ведь не собака, Лерметт, ты – человек!
