К судьбе лицом (СИ) - Кисель Елена (е книги txt) 📗
Он не смотрит мне в глаза – учитель героев. Потому что там, у него во взгляде – эхо мучительного колебания. Не его – моего. Ты точно хочешь знать, любимчик? Точно-точно?!
– …если найдется тот, кто выше Владык…
Кентавр говорил что-то еще – с размаху рвал фразы на части и выкидывал в огонь, и тот вспыхивал после каждого слова, упавшего в него смолистым поленом. Вот яблоневое, вот сосновое, а вот целая фраза – охапка хвороста, наверное.
Хотелось смеяться. Смех колол изнутри сотней копий – острый, отравленный черным стылым варевом, как приговор, который я произнес самому себе, взяв века назад свой жребий. Задать какой-нибудь вопрос? Зачем, аэды ведь уже давно сложили песни о неизмеримой мудрости Владыки Аида. Аэдам неизвестно, что я – дурак.
Так что пора быть мудрым, наверное.
– …кто-то бы сказал, что выше Владык только Ананка, но ведь ты понимаешь, любимчик…
Слово ожгло, резануло. Заткнуть этого кентавра, сказать это раньше, чем он обрушит на меня неподъемный груз шелухи. Уймись, учитель героев, не пытайся заболтать меня.
Я понял.
– Владыки уязвимы. Уязвимы настолько, насколько остаются по-прежнему богами. Все их слабости… все колебания. Неумолимость Судьбы, которая для них прописана. Вот если бы Владыкой стал не бог… знаешь, сын Крона, ведь Владыкой может стать любой. Бог, титан, Гигант, наверное, тоже…
Дыхание кентавра было сиплым, прерывистым. Будто коня запрягли в колесницу, хлестнули по гнедым бокам – тащи неподъемное! – конь выбивается из сил, тащит груз в гору, а возница охаживает плеткой.
– Чудовище. Нет колебаний. Нет судьбы – предназначение. В чудовище, как во Владыку, может превратиться любой – ведь получилось же у Медузы и Ламии. В конце концов, мы все здесь оборотни.
Так почему тот, кто стал Владыкой наполовину, не может стать Владыкой – и чудовищем? Только – зажмурить глаза и наконец распахнуть объятия самому страшному из мне известных чудовищ.
Моему миру.
Разжать пальцы и свалиться – в одну из двух пропастей, над которыми так долго гулял по раскаленной нити. В божественный, властный холод, не знающий не просто любви – увлечений. В вечную скуку, не ведающую не просто дружбы – признательности и приятельства.
Где я мог слышать это? И почему молчит Ананка: ушла прогуляться или свитки свои пересматривает? Зато мир бьется в экстазе, подрагивает безмерным сердцем. Шепчет: «Ну, наконец-то. Давай, давай, до конца. Это же просто. Так просто. Так…»
Во рту кислый привкус от этой простоты.
– Есть способ вернуться? – выдавил я и по пораженным глазам кентавра понял, что ляпнул не то и не тем тоном. Будто мальчик, жмущийся к матери посреди полыхающего дома: «Мам, а умирать не больно? Мам, в Аиде не страшно?!»
Учитель героев оставил в покое костер, глаза – по яблоку. По крупному. Какие Деметра на Олимпе выращивает.
Наверное, ни один из его учеников не задавал ему настолько безумных и нелепых вопросов.
– Я не знаю. Никто и никогда…
Он осекся, предугадав по моим стиснутым губам ответ: «Мы все здесь оборотни!» Вздохнул. Потер лоб и сказал глухо и безнадежно:
– У Владык нет того, ради чего стоит возвращаться. Это все равно, что богу стать смертным, – помедлил, выдохнул единым болезненным комом, – испепелить себя изнутри…
Еще помедлил, наверное, думал: договаривать про Психею, жену Эрота, которая хотела стать смертной, но разорвала себя между людьми? Про Гестию, ушедшую в людские очаги?
Да ладно, наверное, этот любимчик не настолько дурак все-таки.
Мы оборотни, которые могут идти только вперед. Дорога позади схлопывается, закрывается, исчезает. Желаешь – в боги из смертного? Пожалуйста. Хочешь – в смертные из богов?
Сгори.
Бесконечная лестница, и тебя настойчиво пихают по ней в спину.
Мом-Насмешник страстно желал стать богом, не подозревая, что он – уже выше богов: без колебаний, без слабости, без Ананки… Потому и лопнул. Хирона я вынудил оставить бессмертие, спустившись ко мне по доброй воле – среди остальных умерших.
«Просто, – воркует ласковый мир, будто распутник, соблазняющий невинную девицу под городской стеной, – просто… Тебе понравится. Ты и я. Единое целое. И зачем возвращаться? Что нам – Алкионей?! Так, песчинка… И ведь ты же уже пробовал, да? Разве это было случайно?! Ведь все равно же, рано или поздно…»
Рано или поздно я все равно бы не удержался от искушения разжать пальцы. Ступить со скользкой нити в воздух – и безвозвратно упасть вверх, в пропасть, имя которой – владычество. Наверное, так падаем все мы, раньше или позже.
Но чудовищем станет только один (или я просто буду – первым?). Уж очень мир располагает.
Памятная божественная скука коснулась щек, поползла по пальцам стигийской гадиной. Стряхнул куда-то в траву.
Оперся плечом о древесный ствол. Осмотрелся.
Я не заметил, как шагнул в свой сад, созданный Аскалафом. В темный шепот кипарисов и серебристые вздохи ручья. Прошел спокойно, по миру – как по себе.
И это, и божественная скука там, под Пилосом, обозначают одно: я уже начал падать. Я обманывал самого себя, когда сказал себе: удержусь.
Или, может быть, меня слишком основательно подпихнули в спину.
Гранат с ближайшей ветки лег в ладонь покорно и доверчиво – домашним, нецарским жребием. Лишним.
Жребий может быть – один. Путь может быть – один. Они все были правы: Пряхи там, на Олимпе, и молчащая Ананка за плечами, и отец. Правы были даже смертные аэды, опередившие меня своими песнями.
Нужно было – раньше.
Выбирать раньше. Делать шаг навстречу миру, не пытаться быть учеником Аты – и обманывать себя попытками жить.
Думать, на что я подписывался, когда тащил из чаши свой трижды клятый приговор.
Лучше слушать тени прошлого.
Серебристые тополя усеивают листьями плащ и черную дорожку. Тянут ветки к искусно кованному над огненными водами мостику.
В огне вод Флегетона мечутся они – отзвуки памяти.
«На что вы готовы ради этой проклятой войны?!» – взмахивает руками Фемида. Посейдон – не Владыка, а брат – озадаченно чешет подбородок. «Я вот, наверное, уже на все, – сообщает шепотом. – Аид, а ты? На что готов?!»
Серебристые тополя тихо поскрипывают – всхлипывают стволами. Будто могут предугадать шепот прошлого, желающий просочиться в настоящее: «Хочешь – исчезну?»
Из живого своего сада я перешел в мертвый – сад камней. Вошел в памятную беседку.
Стеснительно посверкивали гроздья рубинов, ложась на перила. Колокольчиковой глубью отливал аметист, и змеился ручей в своей хрустальной оправе – такой же мертвый, как все здесь.
Пальцы медленно поворачивали плод граната, сорванный в живом саду. Цвет крови и форма слез – ах, какое сочетание…
Кто мог подумать, что ты окажешься таким трусом, Кронид?
Разве тебе все еще есть что терять, Кронид?!
– Маленький Кронид, – успокаивающе лепечет Судьба из-за плеч. – Что с тобой такое? Так ведь будет лучше…
А между слов слышится – мучительным упреком: «Я ведь говорила тебе, невидимка. Я говорила: у Владыки не может быть…»
Смялся гранат – лопнувшей кожурой, кровавыми брызгами.
Это ведь так просто – поверить: «Да, это я».
Это ведь так просто – стать своим миром.
Это ведь легко – убить в себе себя…
Гранатовый сок, стекающий по пальцам, не пачкает столешницу из черного мрамора. Блестят капельки на черном – кровью на жертвенной бронзе.
Прошелестели легкие шаги. За долгие годы брака этот ритуал успел обратиться в игру.
– Я ухожу, – сказала она, появляясь на пороге.
«Ты остаешься. Ты просто еще не знаешь об этом, но ухожу нынче – я. Об этом ты тоже не узнаешь… тьма Эреба – я, кажется, перестал понимать, кто из нас уходит».
– Я знаю, – ответил я, любуясь бликами в ее волосах.
– И ничего не скажешь напоследок… царь мой?
Насквозь лживая фраза «До скорого свидания» застыла внутри груди – глыбой мрамора. Я поднялся и в несколько шагов пересек беседку, останавливаясь напротив жены.
